Сергей Абрамов - Рыжий, красный и человек опасный
На столе вместо всеми замеченной костяшки «пять-три» лежала пресловутая «шесть-один».
— Опять твои штучки, Кузьмич? — ехидно спросил Витька, но его оборвал Павел Филиппович:
— Помолчи, сопляк. Я же смотрел: Кузьмич не шевельнулся. И костяшка нужная была. Тут что-то не так.
И даже молчаливый Сомов раскрыл рот.
— Ага, — сказал он, — я тоже видел.
— Вот что, — решил Павел Филиппович, — ставим опыт. Кузьмич, бери костяшку.
Кузьмич забрал злосчастную костяшку.
— А теперь давай сюда «пять-три».
Кузьмич безропотно послушался.
— Все видите? — спросил Павел Филиппович и показал публике «пять-три». — Вот я её кладу, и мы все с неё глаз не спускаем…
Четыре пары глаз гипнотизировали костяшку, и Павел Филиппович аккуратно приложил к ней нужную «три-два». Всё было в порядке.
— Теперь я слежу за Кузьмичом, — продолжал Павел Филиппович, — а ты, Витька, клади свою, не медли. Ну?
Витька замахнулся было, чтобы грохнуть об стол рукой, но тихий Сомов вдруг вякнул:
— Стой!
Витька изучал только что свои кости. Павел Филиппович гипнотизировал перепуганного Кузьмича, а Сомову заданий не поступало, и он всё время смотрел на стол. И первым заметил неладное. На столе вместо «пять-три» лежала всё та же «шесть-один», которая должна была — а это уж точно! — находиться в руке Петра Кузьмича.
— Где? — выдохнул Павел Филиппович, и Пётр Кузьмич раскрыл ладонь: костяшка «пять-три» была у него.
— Всё, — подвёл итог Витька. — Конец игре.
— Что ж это такое? — спросил Пётр Кузьмич дрожащим голосом.
— Темнота, — сказал Витька, для которого всё вдруг стало ясно, как «дубль-пусто». — У нас сколько профессоров в доме живёт?
— Сорок семь, — быстро сказал Пётр Кузьмич, которому по его общественной должности полагалось знать многое о доме и ещё больше о его жильцах.
— То-то и оно. Про телекинез слыхали?
— А что это?
— Управление предметами одной силой мысли. Скажем, хочу я закурить, пускаю направленную мысль необычайной силы, и сигарета из кармана Сомова прямо ко мне в рот попадает.
Сомов машинально схватился за карман, а Витька засмеялся:
— Дай закурить. — Получив сигарету, прикурил, продолжал: — Я-то так не могу. Это пока гипотеза. А сдаётся мне, что кто-то из наших учёных хануриков гипотезу эту в дело пристроил. И силой мысли экспериментирует на наших костяшках. Вот так-то… — Он затянулся и пустил в воздух три кольца дыма. Четвёртое у него не получилось.
— Ну, я найду его, я… — Пётр Кузьмич даже задохнулся, предвкушая победу силы мести над силой мысли.
— Ну и что? — спросил Витька. — А он тебе охранную грамотку из Академии наук: так, мол, и так, имею право.
— На людях опыты ставить? Нет у него такого права! Пусть на собаках там, на обезьянах, прав я или нет? — Он опять превратился в привычного Петра Кузьмича, грозу непорядков, славного борца за здоровый быт.
И Павел Филиппович, и тихий Сомов, и даже нигилист Витька, для которого зелёная трёшница была сильнее любой мысли любого учёного, поняли, что Пётр Кузьмич всегда прав. Или, точнее, правда всегда на его стороне. И он найдёт этого профессора, тем более что их всего-то сорок семь, число плёвое для Петра Кузьмича, два дня на расследование — нате вам голубчика.
Но невдомёк им всем было, что не профессор неизвестный стал причиной их бед, а рыжий пионер с пустячной моделью самолёта, бросивший на прощание наивные слова об ужасных последствиях права сильного.
Глава третья
КЕША, ГЕША И СТАРИК КИНЕСКОП
— Ну, что я тебе говорил? — Геша злился, он не любил, когда его унижали. А тут его унизили, ещё как унизили, и Кешку унизили, а тот не понимает или не хочет понимать (вот что значит здоровая психика!).
Геша привык к мысли, что у него самого психика малость подорванная. Он привык к этой мысли, но ни секунды ей не верил. Сам-то Геша точно знал, что его нервы — канаты. Он знал это точно, потому что тренинг нервной системы давно стал его привычным занятием. Он мог перейти реку не по мосту, а по перилам моста. Он мог спокойно положить за пазуху лягушку, хотя она холодная и мерзко шевелится. Он вполне мог спать на гвоздях и даже спал однажды, но вбить их было некуда — матрас лёгкий, и гвозди в нём не держались, поэтому Геша рассыпал их на простыне и проспал всю ночь без сновидений. Хотя было жестковато.
Но крепкая нервная система Геши была тем не менее очень тонко организована. Геша злился, и лишь крепкие нервы не позволили ему выместить злость на Кеше, который втравил его в эту позорную и унизительную историю.
— Что я тебе говорил! — повторил Геша. — Стену лбом не прошибёшь. А здесь — стена.
— Бетонная, — согласился Кеша. — Особенно Кузьмич.
— Все хороши. Ты подумай, Кешка, с кого нам пример надо брать! У кого мы учиться должны! Страшно представить…
— Ты не прав. Не все же взрослые таковы, не обольщайся. Эти — досадное исключение.
— Могучее исключение, — мрачно сказал Геша. — На их стороне сила.
— Сила всегда на стороне взрослых. С этой силой приходится мириться, пока не вырастешь. Но ею можно управлять, сам знаешь.
— Теория заданного наказания?
— Точно, — подтвердил Кеша. — И теория обхода запрета. И наконец, главная теория — теория примерного поведения.
Теории эти были разработаны многими поколениями мальчишек и девчонок и успешно применялись Кешей и Гешей в их нелёгкой жизненной практике. Скажем, теория заданного наказания. Кеше хочется в кино, но его желание заранее обречено на провал. Возражения известны: «Надо делать уроки» (хотя они сделаны!), «Ты был в кино позавчера» (хотя он смотрел совсем другой фильм!), «Ты должен сходить в прачечную» (хотя он успеет сделать это до кино!). Как Кеша поступит? Придя домой после школы, забросит портфель в угол и сообщит родителям потрясающую новость: он сейчас же отправляется в велосипедный поход по Московской кольцевой дороге до позднего вечера. Сто против одного, что ему не разрешат идти в этот мифический поход. Он расстроен, обижен. Он молча делает все уроки. Он идёт в прачечную, булочную, молочную и бакалею. Он возвращается домой, нагружённый продуктами, и скорбно интересуется: может, хотя бы в кино разрешат сходить? И ещё сто против одного, что ни у кого из родителей не поднимется рука на это скромное (по сравнению с велосипедным походом) желание.
Кеша и Геша, бывало, пользовались теорией заданного наказания, однако не злоупотребляли ею. Всё-таки она несла элемент обмана — пусть невинного, пусть искупленного целым рядом благородных деяний, но обмана, как ни крути. Не любили они и теорию обхода запрета, предельно ясную теорию, но… построенную на вранье. Применять её можно было лишь в самом крайнем, самом безвыходном случае.
Лучше и надёжнее всех, по мнению друзей, выглядела теория примерного поведения. Краткий афористический смысл её удачно выразил Кеша: «Веди себя хорошо, и родители тоже будут вести себя хорошо». Но, честно говоря, она не всегда удачно срабатывала. И к сожалению, не всегда по вине детей…
— Какая теория подойдёт здесь? — спросил Геша.
— Мне больно говорить, но, думаю, теория обхода запрета.
— Риск?
— Благороден. Ибо запрет абсолютно бессмыслен. Чистой воды эгоизм. Эгоизм вульгарис.
— Как? — не понял Геша.
— Суровая латынь, — объяснил Кеша. — Так говорили древние римляне, которых мы проходили в прошлом году. Дух древних римлян был стоек и несгибаем. Они пошли бы на хитрость и провели испытания после обеда.
Геша нёс ответственность за ходовую часть испытаний. Социальная их основа его не трогала: римляне так римляне.
— А если они опять «козла» стучать будут?
— Не будут, — заверил Кеша, — надоест.
По молодости лет Кеша недооценивал терпения козлятников и их невероятные игровые способности. Он мог бы и просчитаться, не вмешайся в эту историю могучая и загадочная сила, которую Витька назвал телекинезом. Забегая вперёд, скажем, что в её названии Трёшница не ошибся. Но лишь в названии.
— Пойдём пока ко мне, — сказал Геша.
— А баба Вера?
— Баба Вера уехала к бабе Кате в Коньково-Деревлёво на весь день.
Геша жил с бабой Верой в трёхкомнатной квартире и имел собственную большую комнату, набитую паяльниками, радиолампами, отвёртками, пассатижами, конденсаторами, полупроводниками, и так далее, и тому подобное. Гешина комната была предметом вечных ссор с бабой Верой, которая желала убрать её, вопреки Гешиному законному сопротивлению.
Кроме вышеперечисленных атрибутов ремесла в Гешиной комнате находились диван-кровать, письменный стол с дерматиновым верхом, залитый чернилами, машинным маслом, бензином, расплавленной канифолью, Гешиной кровью от многочисленных производственных травм, стояло два венских стула, тумбочка и на ней первый советский телевизор КВН-49. Телевизор был стар, но работал на редкость хорошо. А японская пластмассовая линза позволяла даже разглядеть выражение лица знаменитого хоккеиста Валерия Харламова или не менее знаменитого певца Иосифа Кобзона. Геша свой телевизор любил, холил его и нежил, менял в нём разные детали и не признавал никаких новомодных марок типа «Темп» или «Рубин», украшавшего столовую Кешиных родителей.
