Дмитрий Емец - Ожерелье Дриады
– То есть? И ваш свет тоже не дает? – поразился Чимоданов, которому втайне казалось, что у добренького света все сплошная халява.
– И свет тоже. Если ты долго и настойчиво просишь у света, допустим, выносливость и сильные ноги, будь готов, что однажды тебя переселят в квартиру на двадцатом этаже в доме, где никогда не работает лифт. Вынужденный спускаться-подниматься по десять раз в день, ты приобретешь и выносливость, и стальные икры… Правда, как ты уже понял, придется побегать.
Цыкнув мелким плевком в пространство, Чимоданов высказался, что от света он другого и не ожидал. Надувательство на надувательстве. Странно, что Даф вообще призналась, как работает ее шарашкина контора.
– А если у мрака попросить? Ну, пускай те же ноги? – деловито уточнил он.
– Если у мрака, то сильные ноги ты, возможно, получишь сразу, но не исключено, что они будут: а) отрезаны у мертвеца; б) не мужские ноги, а женские; в) недели через три ты умрешь от рака или попадешь под трактор. В общем, халявы тоже не будет, поверь мне, – сказала Даф.
Услышав заветное слово «халява», Чимоданов дернулся, поняв, что светлая подглядела его мысли. Родному мраку он доверял даже меньше, чем разведенная теща-москвичка новоявленному зятю, с которым дочь познакомилась три дня назад в поезде «Москва – Жмеринка».
– Я ничего не подписывал! В смысле никаких договоров! И эйдос мой у меня! – быстро произнес он.
– Не подписывал? Ну-ну. А если тебе бандит денег даст без расписки, отдавать надо или нет? – поинтересовалась Дафна.
Петруччо ухмыльнулся, но как-то невесело.
– Бандита всегда могут хлопнуть, – сказал он мечтательно. – Так что, думаешь, у света мне ничего урвать не получится?
– С таким подходом едва ли. Да и потом, при рождении каждый человек уже одаривается светом, – продолжала Даф, вспоминая курс общей теории мироздания. – Получает билет в жизнь в виде определенных способностей, здоровья, внешности – всего, что ему полезно.
Слово «полезно» Чимоданову категорически не понравилось.
– Значит, если я некрасив, мне это полезно? – возроптал он и тотчас прикусил язык, поняв, что брякнул лишнее. Сам сдал свою тайну со всеми потрохами.
– Значит, полезно, – отрезала Даф, не видя причин утешать Чимоданова, утверждая, что у него симпатичная челка или потрясающе белый зуб на нижней челюсти, приятно отличающийся от прочих.
Понимая, что огорчила человека, она посмотрела на скисшего Петруччо и добавила:
– Кроме того, если человек некрасив, ему наверняка дано что-то другое. Обделенных нет. Сильное тело, или ум, или восприимчивое сердце, или яркий талант. Не факт, что Пушкин стал бы Пушкиным, будь он конфетным красавчиком. Скорее всего, нашел бы себе занятие поинтереснее поэзии. Принцип: «У тебя сегодня был слишком счастливый день! Ты зазнаешься! Получи, пожалуйста, лопатой в нос и отрезвись!» – действует всегда и для всех.
Услышав про лопату, Чимоданов понимающе ухмыльнулся. Такой расклад он понимал.
– Самое трудное понять, что все, что делается, включая боль, которую приходится переносить, – происходит с искренним желанием помочь. В интересах самого человека… – Дафна невольно оглянулась на зеленую палатку, в которой Меф спал здоровейшим в мире сном водного туриста. – Или в интересах стража… – грустно добавила она, зная, что Чимоданов все равно не поймет.
«Скоро тебе предстоит выбор. Или разлука, или…» – отчетливо сказал ей внутренний голос. Ладонь, порезанная мечом, налилась тяжестью, заныла, и Даф принялась неосознанно тереть ее. О Петруччо она почти забыла. Думала о себе. Вот поучала про «получи лопатой и отрезвись!», а ведь это и к ней самой относилось. Увязла в суете, в мелких ошибках, саможалении, залипла в неправильной, земной любви, перестала летать, испачкала и затемнила крылья – и вот приговор: «получи лопатой и отрезвись!»
Чимоданов, успевший заново раскочегарить костерчик, разглядывал Дафну.
– Чего ты руку так держишь? Копеечку тебе дать? – спросил он.
Дафна опустила глаза и осознала, что больную ладонь она, правда, держит так, словно просит милостыню. «Так мне и надо!» – подумала она.
– Обойдусь! Ну все, пока! – сказала она Чимоданову.
Даф вернулась в палатку и успела еще увидеть нелепый сон. Ей приснилось, что Троил кухонным ножом вырезает из желудка у вопящего человека отравленную конфету, а рядом стоит горбун Лигул и охает: «Смотри гад какой! Всего тебя истерзал! И кто из нас после этого добро?»
На рассвете, когда все было еще серым и неразличимым, в лесу будто выключателем щелкнули. Ток жизни пробежал по проводам, и в разных местах почти без интервала включились птичьи голоса. Ожила и заплескала река. В камыше ударила щука, и мелкая рыба, спасаясь от нее, стала выпрыгивать из воды. Над поляной тяжело пролетела большая птица. Неуклюже опустилась на землю и тяжело, полубоком, запрыгала в кустарник.
Чимоданов удивился. Он по городской наивности считал, что у хищных птиц нет дел на земле и они все больше реют в небесах, а если и обрушиваются, то обязательно стремглав, складывая крылья.
Заря потерла оранжевые ладони и коснулась лесных вершин. Сосны зажглись, охваченные мягким живительным огнем. Засияла золотая полоса на реке. В муромском лесу объявилось деловитое и бодрое утро. Казалось, оно шагает над землей по воздуху, согревая и пробуждая лес солнечным дыханием.
Часов в десять, когда утро давно прошествовало дальше по круглому глобусу, уступив место дню, Улита выбралась из палатки и, распрямляя затекшую спину, произнесла, с тоской адресуясь в пространство:
– Охо-хох! Старость не радость!
На берегу она обнаружила задремавшего десять минут назад Петруччо и, подкравшись к нему, гаркнула в ухо:
– Эй ты! А ну подъем!!! Ненавижу сонь и лентяев! Мужчина должен быть бодр и свеж с шести утра, чтобы успеть убить мамонта и насобирать страусиных яиц на утренний омлет!
– Я тебя удушу! – простонал Чимоданов. Веки он поднимал, как Вий, – руками.
Ведьма поморщилась.
– Фуй! «Удушу!» Какое скучное и мелкое желание! Скатывайтесь дальше, молодой человек! Успешной вам деградации!
Потеряв к Чимоданову интерес, она принялась ходить по лагерю и, разрабатывая охрипшие за ночь связки, петь:
– Подъем-подъем! Кто спит – того убьем!
После сотого повтора упомянутой кричалки послышался нервозный звук «молнии». Из крайней палатки высунулся опухший от сна Корнелий.
– О, первые ценители моего вокального дарования! – обрадовалась Улита. – Ну, и где они?
– Кто? – простонал связной.
– Цветы и аплодисменты!
Аплодисментов, однако, не последовало.
– Ага, ща! Не пой! У тебя нет слуха!
– У кого? У меня?! – начала раздуваться Улита. Задумалась, прикидывая, и добавила: – Ну пусть даже и нет! Зато у меня имеется голос!
К полудню Эссиорх закончил латать «Вуоксу». Разгладил латку тряпкой и выволок лодку на солнцепек, чтобы дать ей просохнуть.
– Как выглядела женщина, которую ты видел ночью? – вновь спросил он у Чимоданова.
Петруччо закрыл глаза, в который раз пытаясь представить скользнувшую в лес фигуру. Представить-то он представил, да вот только вспоминать было нечего. Все продолжалось одно мгновение.
– НИКАК!!! Отстаньте от меня!
– Но ты же как-то определил, что это не мужчина! Волосы? Очертания фигуры? Одежда?
– Ну… э-э… она такая… типа… э-э… дура, короче! – гаркнул Чимоданов. Мозговых переутомлений он не переносил.
Эссиорх безрадостно кивнул. Хотя Чимоданова и расспрашивали все утро, подробностями Петруччо их не баловал. С каждым разом становилось все меньше нужных деталей и все больше ненужных эмоций.
– Ясно. Теперь, когда у нас есть точное описание, будем караулить по очереди, – сказал Эссиорх.
– А если она попытается нас убить? Можно ее кокнуть? – мстительно спросил Чимоданов.
– Пока что она лишь прорезала одну из лодок. Причем с целью, которая нам не известна, – миролюбиво заметил Эссиорх и неторопливо начал сворачивать лагерь.
Перед самым выходом Корнелий, утверждавший вчера, что его уникальные носки только в воде и сохнут, робко подошел к Мефодию и шепотом поинтересовался, нет ли у него сухих носочков.
Глава 10
Spada da filo[1]
Сначала жених спрашивал невесту: an tu mihi mater familias esse velis («Хочешь ли ты быть для меня матерью семейства?»), и получал от нее утвердительный ответ; затем такой же вопрос задавала и она.
И.А. Покровский. История римского праваКогда Ромасюсик закончил дергаться, визжать и паниковать, он обнаружил, что рука, небрежно удерживающая его за одежду, принадлежит Арею. Едва бродячая шоколадка осознала это, как тотчас заглохла и сама испугалась своих попыток вцепиться зубами в запястье бывшему начальнику русского отдела мрака.
Вела машину Варвара. Она деловито рулила по Тверской в сторону Белорусского вокзала, изредка поглядывая в зеркальце. Руки, слишком близко и напряженно лежащие на руле, выдавали некоторую неумелость.
