Алексей Слаповский - Пропавшие в Стране Страха
Так он попал сюда.
И пригодился: БГ, склонный к категоричным решениям, чувствовал необходимость присутствия рядом человека, который сдерживал бы его своими сомнениями. Поэтому он присвоил Илье Ильичу звание полковника и назначил начальником штаба.
Здесь Илье Ильичу стало получше, но болезнь пока не прошла. Например, полковник долго не мог решить, как к нему обращаться. Просто «полковник» – неудобно, он не совсем настоящий полковник. «Илья Ильич» – слишком по-граждански. «Начальник штаба» – безлико. И он придумал: «Товарищ начальник штаба полковник Илья Ильич Обломский». Подчиненные так его и называли. Иногда называл и БГ – подшучивая, но считаясь с хворью Ильи Ильича.
Полковник закончил свой откровенный рассказ как раз в тот момент, когда БГ вернулся в зал. Он переоделся в цветастый халат с поясом, свисавшем кистями. Видимо, генерал не чужд был роскоши. И он совсем не был похож на того грубого вояку, который встретил Вика и Ника в день их прибытия.
Генерал, усевшись в глубокое удобное кресло, спросил Ника:
– Сбежал, значит, из больницы?
– Я? Нет. То есть… Мы просто ушли.
– Ладно. Если было бы надо, я бы вас вернул в одну минуту. Скажи спасибо профессору, он меня убедил, что это необходимо для эксперимента. Ну, и как тебе здесь?
– Мне здесь очень нравится!
– Неужели? И ты пришел мне это сообщить?
– Нет, мы по другому поводу, – солидно сказал Ник.
– У, как все серьезно! Ну, излагай, чего вам не хватает?
– Дисциплины! Командования! Мы хотим тоже быть солдатами! – храбро сказал Ник.
– Да? Как ты думаешь, господин-товарищ начальник штаба полковник Илья Ильич Обломский, врет он или нет?
– Я? – не ожидал вопроса Обломский. – Одно из двух: либо врет, либо говорит правду. Или даже одно из трех. Третье: лукавит.
– Ничего я не лукавлю! – обиделся Ник.
– Вот именно! – поддержал Мишка. – Мы на полном серьезе!
– В казарме жить, строем ходить, учиться военному делу настоящим образом? – уточнил БГ.
– Да.
– И ты тоже? – приветливо посмотрел генерал на Машку.
– А что я, хуже? Только в мальчишеской казарме я жить не буду. Или хотя бы занавеску мне сделайте.
БГ подумал, постучал пальцами по ручке кресла.
– Ну что, возьмем их? – спросил он полковника.
– С одной стороны, почему не взять: смена нам нужна. С другой стороны, от них сейчас никакой военной пользы. С третьей стороны, пусть все видят, что наши дети – патриоты. С четвертой стороны, подумают, что мы их заставили. С пятой стороны, это поможет нам держать подростков в подчинении. С шестой стороны, они и так фактически в подчинении…
Полковник насчитал восемь сторон «за» и ровно столько же «против», то есть всего шестнадцать. БГ внимательно слушал. Он не ждал от Обломского решения – все равно ведь решать не начальнику штаба. Он именно хотел выслушать аргументы за и против, потому что Обломский, рассуждая, забирался в такие глубины вопроса или проблемы, до которых БГ сам никогда бы не додумался.
На этот раз равный баланс аргументов и контраргументов его смутил. И он позвонил Страхову.
– ПрофЭссор, у меня тут айнэ кляйне проблемка, – сказал он. – Молодые люди, страбыты, просятся, чтобы из них воинское формирование образовали. Типа, ну, кадетский корпус, что ли. Как ты считаешь?
Страхов что-то говорил – довольно долго.
БГ, выслушав, сказал:
– Я, в общем-то, тоже так думаю. Просто – как бы посоветовался.
Он отключился, сунул телефон в карман и осмотрел страбытов, отечески улыбаясь. Он улыбался так широко, так добродушно, что невозможно было удержаться и не улыбнуться в ответ. И Машка улыбнулась первой, а за нею Ник, а потом уж и обычно очень серьезный Мишка.
И тут же БГ сомкнул губы резким движением – как рыба захлопывает рот, проглотив малька. И глаза выпучил – тоже как рыба. И заорал – уже не как рыба, естественно, а как тепловоз, если уж с чем-то сравнивать, который оглушительной сиреной прогоняет шального человека, оказавшегося перед ним на пути.
– Вы как стоите, недомерки! Руки по швам! Головы выше! Глаза ниже! Молчать и слушать! Хотите в солдаты – сами напросились! Назад дороги не будет! Буду муштровать вас сам лично с утра до вечера! Служба вам не мед и не сахар, ясно?
– Ясно! – пискнул Ник.
– Тебя не спрашивают! Говорить только с моего разрешения. Ясно?
На этот раз Ник был умнее, промолчал.
– Я спрашиваю: ясно? – заревел БГ.
– А сейчас можно говорить? – спросила Машка.
– Не можно, а нужно! Я спрашиваю!
– Но вы прошлый раз тоже спрашивали… Хотелось бы просто понять, когда нужно отвечать, а когда нет.
– Догадываться должны! В этом талант настоящего солдата: угадывать, чего хочет командир! Ясно?
Страбыты, совсем запутавшиеся, не знали, отвечать или нет.
– Ясно или нет? – повторил БГ.
– Да, – сказал Ник.
– Не «да», а «так точно»! И – вместе!
– Так точно! – вместе выкрикнули страбыты.
– То-то же. Всё, решено, остаетесь здесь. За другими послать! – распорядился БГ, обращаясь к полковнику.
– За другими всеми или только страбытами?
– Страбытов хватит. Так даже лучше – устроим потом настоящую войну, а то одно хулиганство и никакого страха!
Вик в больнице. Чердак. Рука из ящика
Вик с утра сделал вид, что у него разболелся живот. Он лег, держался за него и печально смотрел перед собой.
– Он просто на столовую нападать не хочет! – тут же обвинил его Петька, у которого тоже побаливал живот, но он не успел, как Вик, лечь и схватиться за него, а теперь поздно: когда один с животом, это еще ничего, а когда второй, уже смешно получается, Петька же больше всего боялся казаться смешным. Поэтому и торопился всегда первым выставить других в смешном свете.
Васька, ничему и никому не верящий обманофоб, поддержал его:
– Точно! Симулянт!
– Между прочим, все равно не ему сегодня в столовую идти, – сказала Анька. – Что, сильно болит?
Вик кивнул.
Решили сообщить профессору – как обычно, когда кто-то заболевал.
Вскоре явились на машине два санитара и забрали Вика.
Доктор Страхов встретил Вика во дворе.
– Сам идти можешь?
– Могу. У меня к вам разговор, – шепнул Вик.
– Идите, я сейчас, – сказал Страхов санитарам. – Ну, говори.
– У меня идея. Насчет вашей дочери.
В глазах Страхова тут же появилась отцовская тревога.
– Какая идея?
– Я подумал: легче всего ее спрятать там, где вы не ищете. И никто не ищет.
– А где я не ищу и никто не ищет?
– У вас в клинике!
Страхов рассмеялся.
– Мальчик, на тебя слишком действует лекарство, я, наверное, не рассчитал дозу! У тебя появился не только страх, но и странные мысли. Впрочем, так оно и бывает. В моей клинике нет помещений, куда я не имею доступа… Хотя…
– Что? – насторожился Вик.
– Пожалуй, это не совсем так. Подвал у нас разделен на две половины. И во вторую вход запрещен всем. Так было с самого начала. Я спрашивал БГ, что там, он, естественно, не ответил. И еще – чердак. Он заперт, ключей ни у кого нет. Туда никогда никто не заглядывал.
– А я бы заглянул. Потихоньку.
– Думаешь? Что ж, может, ты и прав. Значит, живот на самом деле у тебя не болит?
– Нет.
– Это плохо. Тут агенты БГ, они могут заподозрить неладное. Но ничего, это поправимо. Пойдем.
Страхов повел Вика в свой кабинет и дал ему таблетку, после которой живот у него заболел по-настоящему. Профессор вызвал санитаров, они отвели скрюченного Вика в палату. Вик очень натурально постанывал, а когда споткнулся в коридоре, вскрикнул:
– Осторожней, пожалуйста!
Пришлось санитарам взять носилки и уложить на них Вика, а потом перетаскивать на кровать.
Палата была трехместной. Это плохо: за Виком будут наблюдать. Неужели не нашлось одноместной палаты? Может, и не нашлось. А может, профессор решил, что, если поместить ничем не выдающегося мальчишку в одноместную палату, это будет выглядеть подозрительно. Тогда все правильно. Лишь бы соседи оказались не вредные.
Они оказались не вредными: молчаливый, артистически лохматый мужчина лет сорока и молодой человек лет примерно тридцати, очень веселый и разговорчивый. Молчаливого звали Лев Николаевич, как великого писателя Толстого, а разговорчивого – Вася, как никого не звали, то есть звали, конечно, и даже очень известных людей, но их слишком много, чтобы с кем-то сравнивать, а Лев Николаевич Толстой один. В смысле – один такой великий писатель. Лев Николаевич болел словофобией, а Вася однобоязнью, или аутофобией. Словофобия, то есть боязнь слов, причем собственных, началась у Льва Николаевича с того, что он заметил: когда он думает про себя, он очень умен. Он все понимает, все может сообразить, объяснить и тому подобное. Но как только он возьмется размышлять письменно или вслух, что-то происходит – слова получаются очень глупыми, да еще и безграмотными, когда письменно, и косноязычными, когда устно. И еще бы ничего, если бы Лев Николаевич этого не замечал – таких людей, пишущих и говорящих глупости, но не замечающих этого и даже умудряющихся быть очень счастливыми, много на земле, но Лев Николаевич, на свою беду, осознавал собственную, проявленную словами, глупость. Он учился, тренировался – ничего не помогало. Начинает в уме отвечать урок – все отлично, выходит к доске – трех слов связать не может: первое вылетает сразу же, второе запаздывает, а третье торопится и спотыкается, налетая на первые два. Или, тоже в школе было: влюбился в девочку, решил объясниться. Составил в уме речь, выучил ее наизусть, назначил девочке свидание у ее дома, между мусорными баками и автостоянкой, она пришла, это был добрый знак. Лев Николаевич, то есть тогда еще Лева, набрал в грудь воздуху и сказал:
