Дмитрий Емец - Таня Гроттер и Болтливый сфинкс
В выпуклых глазах драконов Ванька прочитывал странную, почти собачью преданность. Так смотрят уличные псы, когда сердобольная старушка выносит им еду.
Удивленный Ванька потер лоб. С чего бы это? В привязанности Тангро он не сомневался. Привязанность Гоярына тоже при желании можно было объяснить. Ванька провел в его тибидохском ангаре не меньше времени, чем в своей собственной комнате. Но вот сыновья Гоярына! Эти анархически настроенные «аля-улюки», как характеризовал их Тарарах, даже к Соловью О. Разбойнику относились скорее как к разбойнику, чем как к соловью.
– Эй! – крикнул Ванька. – Чего вы такие тихие? Замерзли?
Точно для того, чтобы его разуверить, Дымный засопел, выпустив клуб пара. Искристый ответил брату недовольным тысячеградусным плевком, попавшим по утренней неточности в Ртутного. Ртутный расстроился, что его, сироту казанскую, незаслуженно обидели, и ударил хвостом, но отчего-то не Искристого, а Стремительного. Стремительный захлопал крыльями, как страдающий от блох молодой петух, и укусил Пепельного. Пепельный никого не укусил, но повернулся спиной и, с кроличьей резвостью ударив задними лапами, забросал всех снегом. После чего отскочил и, насмешливо свесив набок морду, вывалил раздвоенный язык.
Ванька от удивления сел в сугроб. Такую «собачью» технику у драконов он встречал впервые. Хотя Пепельный и раньше выделялся среди детей Гоярына парадоксальностью своего мышления. Те были заурядные дуболомы, Пепельный же был в драконьем смысле почти поэт.
Среди прочих снег попал и на папу-Гоярына. Папа-Гоярын заревел, как корабельная сирена, вскинул морду и, успокаивая молодняк, выпустил в небо длинную, расширяющуюся струю пламени. «Аля-улюки» притихли, но не раньше, чем немного попинали Пепельного хвостами и чуток прожарили его пламенем.
– Эй-эй! Хватит! А ну прекращайте! – заорал Ванька, ласточкой ныряя в сугроб, чтобы не попасть под случайную струю огня.
Услышав его голос, все драконы, включая Тангро, вновь преданно уставились на Ваньку, всем своим видом демонстрируя, что готовы следовать за ним хоть на край света. Проследив направление их взглядов, Ванька увидел, что они устремлены ему на грудь – на карман, куда он недавно спрятал пузырек с осыпавшимися цветами многоглазки .
– Все с вами ясно! Пока у меня многоглазка, вы от меня не отстанете! Ведь так? Что ж, тем лучше! Полетели-ка в Тибидохс! Там вас ожидает ртуть! – сказал Ванька вслух.
Услышав знакомое слово, драконы нетерпеливо захлопали крыльями.
Ванька сел на пылесос и попытался взлететь. Раз за разом он старательно произносил Тикалус плетутс . Кольцо послушно выстреливало искру. Пылесос вздрагивал, поднимался на метр-два и… вновь обрушивался в сугроб. Наконец Ванька догадался открутить крышку и заглянул в бак. Так и есть! За ночь, проведенную на морозе, «горюче-смазочный» бульон превратился в большой кусок льда со вмерзшими селедочными головами.
– Иди сюда! Поработаешь переносным огнеметом! – крикнул Ванька, свистом приманивая Тангро.
Растопив с помощью переносного огнемета по имени Тангро вонючую смесь, Ванька стал накручивать на пылесос крышку. Он почти закончил, когда Пепельного вновь укусила зубастая муза драконьего вдохновения. Пепельный подкрался боком к Ртутному и, точно гарпуном, ужалил его острым окончанием своего зазубренного хвоста.
Ртутный – эта вечно обиженная драконья сиротка! – в ответ ударил Пепельного крылом, его краем задев Ваньку. Когда Ванька, отплевывая талую воду, выбрался из сугроба, первым, что он увидел, был перевернутый бак пылесоса, к которому принюхивались сразу два дракона, одним из которых был неугомонный Пепельный, а другим Огнеметный.
Огнеметный брезгливо отпрянул. Запах тухлых селедочных голов ему не понравился. Зато Пепельный, как вечный исследователь, уже лакал бульон, проглатывая его вместе со снегом. Немного погодя к нему присоединился вечно голодный Ртутный. Учитывая, что «бульонного» снега совсем уже не осталось, Ртутный в качестве компенсации вознамерился сожрать пылесос.
Колотя его трубой по ноздрям, Ванька еле вырвал пылесос из драконьей пасти.
– Вы тут что, все с ума посходили? – завопил он.
Внятного ответа он не получил. Лишь меланхоличный Дымный грустно исторг из своих недр клуб черного дыма. Перестав размахивать трубой, Ванька сел на помятый драконьими зубами бак и задумался.
Положение было аховое. Он один. В чаще. Без еды и без топлива для пылесоса. Человеческое жилье далеко, и где искать помощи – непонятно. Можно, конечно, телепортировать, но тогда придется бросать драконов, чего Ванька не собирался делать ни в коем случае.
– Ну раз другого выхода нет, полечу на Гоярыне! – решил он.
Ванька уже шагнул к Гоярыну, когда сверху послышался назойливый трескучий звук. Ванька вскинул голову. Еловые ветви отряхнули ему на лицо снежное конфетти. Над Ванькой завис оранжевый пылесос. На пылесосе, закутанная до глаз в красный шарф, сидела обледеневшая статуя.
– Эгей! Ау! – закричал Ванька, размахивая руками.
Статуя снизилась.
– Эй, драконья ферма! Добрый день! Мы люди не местные! Не подскажете, до Арктики далеко? – спросил знакомый голос.
– ЯГУ-У-УН! – завопил Ванька.
Статуя свалилась с пылесоса и заключила его в объятия.
Глава 9
ПЕРВЫЙ ОТВЕТ НА ПОСЛЕДНИЙ ВОПРОС
Тело человеческое – свеча. Если свеча прогорит без остатка и перейдет в свет и огонь благих дел, то обретет бессмертие. Если же не будет зажжена, или погаснет, или, изломанную, бросят ее среди мусора, то будет эта свеча просто воск и в час свой смешается с землей.
«Диалоги златокрылых»Не успев взвизгнуть, Таня пронеслась по тоннелю, царапая нос о лед, головой распахнула не то форточку, не то дверь и, отплевывая снег, вскочила на ноги. Интуиция подсказывала, что орать на Гломова уже поздно. Все же Таня выпустила бы в лаз искру-другую, если бы знакомый голос за ее спиной не поинтересовался:
– Что за корсиканские страсти?
Таня оглянулась. Гробыня стояла перед зеркалом в белом платье невесты. Вокруг нее метался приплюснутый гном с густой шерстью на вытянутых ушах и что-то подправлял, закалывал булавками, подтягивал.
– Твой жених едва меня не прикончил! Он бежит за кольцами, – с трудом отдышавшись, выговорила Таня.
Она заметила, что Гробыня нахмурилась, и спохватилась, что выдала Гломова.
– Куда-куда он бежит? А чем он, интересно, занимался весь день? Мне что, завтра проволочку вокруг пальца обматывать? – крикнула Склепова сердито.
– На худой конец у вас есть магические, – сказала Таня и вновь наступила на больную мозоль.
– Магические – это для Сарделькина и Медузии! Пусть отойдут в уголок и меняются кольцами хоть целыми сутками. Я же хочу обычное! Я себя знаю! Если Гробынюшке сейчас не дать самое паршивое колечко, у нее разовьется комплекс и она будет выходить замуж каждые полгода! – отрезала Склепова.
Гном с мохнатыми ушами тревожно пискнул, подпрыгнул и, проглотив две булавки, ткнул пальцем в угол.
– Чего ты прыгаешь? – одернула его Гробыня.
Прежде чем ответить, гном проглотил еще одну булавку.
– Смотрите! – прошептал он.
Обереги, прилепленные к стене, плакали восковыми слезами. Доцент Медузия Горгонова не переносила необоснованной иронии в свой адрес. Гном же, как нежить и нежить достаточно внимательная, первым ощутил ее гнев.
Склепова поспешно извинилась. Обереги перестали таять. Желтые капли застыли на полу. Гном постепенно успокоился и, откашливая булавки, продолжил пританцовывать вокруг Гробыни.
– Ты же видишь, я тут как привязанная! Встань так, чтобы я тебя видела! Ближе встань – я не кусаюсь, только лягаюсь и плююсь!.. – нетерпеливо обратилась она к Тане.
Таня подошла и послушно встала рядом. Теперь они отражались в зеркале вместе. Таня в драконбольном комбинезоне и вишневой лыжной шапке, похожая на путешествующий по своим делам сугроб, и свадебно-конфетная Склепова.
Портняжный гном принялся чихать и морщиться, косясь на Таню.
– Чего это он приплясывает? – спросила Гробыня, созерцая их совместное отражение.
– Упырья желчь, должно быть, – предположила Таня, смазавшаяся в дорогу от обморожения.
– А, ну да! Вонь отвратнейшая, – кивнула Гробыня. – А я, видно, давно к тебе принюхалась! Бедная я, несчастная! Чокнутая конноспортивная сиротка заела мое детство и юность, а я еще приглашаю ее на свадьбу! Кстати, где поздравления?
Таня поздравила, однако Гробыне этого было мало. Как и Ягун, она любила получать положительные эмоции не чайными ложками и спичечными коробками, а цистернами и вагонами. Хилые капли из крана радости ее никак не устраивали – ей нужен был поток.
– Ну ты хотя бы удивлена? – спросила она.
– Еще бы!
– Все же я решила остановиться на Гуне, хотя, быть может, он не идеал ума и красоты, – заявила Склепова.
