Джонатан Страуд - Кольцо Соломона
Ашмира кивнула.
— Да, спасибо. Благодарю тебя.
— Отлично. Идем же! Экипаж подан…
Хаба указал ей на ковер длинной, бледной рукой; Ашмира вскинула на плечо свою котомку и вместе с ним направилась к ожидающему их ковру. Безмолвные демоны расступились, пропуская их. И ни тогда, ни потом, когда ковер поднялся в воздух, она не оглянулась на Бартимеуса: по правде говоря, через несколько секунд она о нем уже забыла.
До Иерусалима было сорок миль. У верблюда этот путь занял бы целый день; Ашмира с волшебником покрыли это расстояние менее чем за час.
Демона, что их нес, было не видно под ковром, хотя до Ашмиры доносился хруст его крыльев и время от времени сдавленные ругательства. Демон плавно несся вперед высоко над темнеющей землей. Пару раз он проваливался в воздушные ямы над какими-нибудь хребтами. В таких случаях волшебник взмахивал плетью над краем ковра, подстегивая нерадивого раба шипящими лучами желтого света.
Ковер, должно быть, был окружен неким незримым защитным коконом, потому что ветер, завывавший вокруг во тьме, не налетал на них с полной силой, и центральная часть ковра была защищена от льда, который образовался на крайних его кистях. Но все равно было холодно. Ашмира сидела, положив на колени сумку и закутавшись в плащ волшебника, ощущая, как сильно колеблется под нею тонкая ткань, пытаясь не думать о том, как долго придется лететь до земли, если демону вдруг вздумается сбросить их с плеч. Волшебник сидел рядом с ней, обнаженный до пояса, спокойный, со скрещенными ногами, и смотрел прямо перед собой. К ее облегчению, на нее он ни разу не взглянул и беседовать больше не пытался — впрочем, это было бы и невозможно, так громко ревел ветер.
Пока они летели, наступила ночь. Далеко на западе отсвет солнца еще окрашивал горизонт алым, но земли внизу сделались черны, и над головой зажглись звезды. Вдали светились огоньки неведомых ей селений: казалось, протяни руку — и можно будет взять их в горсть.
И вот наконец перед нею раскинулся Иерусалим, точно сверкающая бабочка, присевшая на темный стебель холма. На зубчатой ленте внешних стен пылали сторожевые костры, на разбросанных вдоль стен башнях светились зеленые колдовские огни. А внутри кольца стен раскинулась тысяча огоньков поменьше: скромные домики, купеческие лавки, и на вершине, над этой россыпью светлячков — залитый светом могучий дворец царя Соломона, именно такой огромный, величественный и неуязвимый, как говорилось в преданиях. Ашмира почувствовала, как пересохло у нее во рту; пальцы, спрятанные под теплым плащом, незримо коснулись кинжала за поясом.
Они стремительно пошли вниз; еще секунда, и рядом раздалось хлопанье кожистых крыльев: кто-то появился во тьме рядом с ними. В разинутой пасти полыхнуло пламя, гортанный голос окликнул их. У Ашмиры по спине поползли мурашки. Хаба даже головы не повернул — он сделал условный знак, и удовлетворенный страж провалился обратно в ночь.
Ашмира плотнее закуталась в плащ, не обращая внимания на тошнотворно-сладкий запах склепа, которым он был пропитан. Правду говорят, что город великого царя надежно обороняется: даже с воздуха, даже ночью. Царица Балкида была права и тут, как и во всем остальном. Никакая армия не смогла бы войти в Иерусалим, и враждебному магу это оказалось бы не под силу.
Но она, Ашмира, она проникла сюда! Бог Солнца не оставил ее своим взором. Его милостью и благословением ей удастся прожить еще немного, чтобы совершить то, что нужно.
Желудок у нее подпрыгнул, волосы на голове встали дыбом: ковер устремился вниз, к дворцу. Когда он миновал стены, на дворцовых укреплениях взревели трубы и со всех сторон послышались тяжкие удары: ворота Иерусалима захлопывались на ночь.
19
Бартимеус
— Ну, Бартимеус, что я тебе говорил? — осведомился Факварл. — Упорхнула, как птичка, и даже не оглянулась!
— Да знаю, знаю!
— Вскочила на ковер рядом с Хабой, прыткая такая, и свалили оба. А что же мы? На свободе? — ядовито добавил Факварл. — Оглядись вокруг!
— Ну, она же попыталась… — возразил я.
— Не очень-то сильно она пыталась.
— Ну нет…
— Эффект был, скажем так, мимолетный.
— Ну да…
— Так не лучше ли было ее съесть? — спросил Факварл.
— Да! — заорал я. — Да, лучше! Ну все, видишь, я это признал. Доволен? Вот и хорошо. И кончай мне на мозги капать!
Впрочем, об этом маленьком одолжении просить было, разумеется, поздновато. Факварл капал мне на мозги уже несколько часов подряд. Он не отставал от меня на протяжении всей операции по уборке территории, даже когда мы копали погребальные ямы, даже когда мы навьючивали верблюдов и пытались поднять их в воздух. Он не затыкался ни на минуту. Вечер был безнадежно испорчен.
— Ты пойми, люди — они всегда заодно, — талдычил Факварл. — Так всегда было и всегда будет. А раз они заодно, значит, и нам нужно держаться вместе! Никогда не доверяйся ни одному человеку. Есть возможность его сожрать — сожри. Верно я говорю, парни?
Со всех концов крыши раздался хор одобрительных воплей. Факварл кивнул.
— Вот они меня понимают, Бартимеус, отчего же ты-то меня не можешь понять, во имя Зевса? — Он развалился навзничь на каменном парапете, помахивая гарпунообразным хвостом. — Ну да, она была хорошенькая, хоть и тощенькая, — добавил он. — Я вот думаю, Бартимеус: уж не склонен ли ты верить внешнему облику? Извини меня, но это же глупость, особенно для джинна, меняющего обличья как перчатки!
Нестройный хор грубых голосов подтвердил, что прочие шесть бесов согласны с его утверждением. Мы все пребывали в обличье бесов отчасти потому, что на плоской крыше Хабиной башни более крупным существам было бы тесновато, но в основном оттого, что этот облик соответствовал нашему общему настроению. Бывают времена, когда тебе приятно являться в обличье благородного льва, статного воина или улыбающегося младенца с пухлыми щечками, а бывают времена — когда ты утомлен, раздражен, и в ноздрях у тебя до сих пор стоит вонь горелых верблюдов, — когда не хочется быть никем, кроме угрюмого беса с бородавчатой задницей.
— Можете смеяться, — проворчал я, — но я все равно думаю, что попробовать стоило!
И, как ни странно, я действительно так думал, хотя все, что твердил мне Факварл, было чистой правдой. Да, она почти что и не пыталась замолвить за нас словечко; да, она усвистела от нас вместе с нашим гнусным хозяином, ни разу не оглянувшись. И все же мне не было по-настоящему жалко, что я пощадил эту арабскую девушку. Чем-то она запала мне в душу.
И не внешностью своей, между прочим, что бы там ни молол Факварл. Скорее, своим самообладанием, холодной прямотой, с какой она говорила со мной. И тем, как она умела слушать, неподвижно и внимательно, вбирая каждое слово. Своим явным интересом к Соломону и его Кольцу. Своими уклончивыми ответами на вопросы о географии Химьяра.[57] И еще — не в последнюю очередь — тем, что чудом сумела выжить во время засады в ущелье. Никого больше из огромного каравана в живых не осталось, а ведь у них были и обереги от джиннов, и все прочее.[58]
Девушка может сколько угодно утверждать, что это кинжал помог ей задержать утукку на несколько решающих мгновений, но я-то знаю, что дело не только в этом! Во-первых, она оставила еще один кинжал в голове идумейского волшебника, что говорит как минимум о том, что она неплохо умеет их метать. Во-вторых, на противоположной стороне дороги я нашел и третий кинжал, вонзившийся в мягкий песчаник по самую рукоятку. Стало быть, метнули его с изрядной силой, но самое интересное не это, а то, что вокруг него на скале было огромное пятно сущности. Пятно, правда, было бледное и размытое, но мое орлиное око все же уловило очертания раскинутых рук и ног, рогов и крыльев и даже изумленно разинутого рта.
Может, это был и не утукку, но это, несомненно, был некий джинн, и девица расправилась с ним решительно и бесповоротно.
Короче, в ней было куда больше, чем казалось на первый взгляд.
А надо сказать, что в жрицах я худо-бедно разбираюсь. С тех пор как я в юности послужил свирепой Старой Жрице из Ура, помогая ей в храмовых ритуалах, принимая участие (помимо своей воли) в массовых жертвоприношениях собак и слуг и наконец похоронив ее в глубокой, выложенной свинцом могиле,[59] я повидал немало самых разных жриц. И независимо от того, были это купающиеся в роскоши вавилонянки или завывающие менады, что носились по кустам в Греции, в любом случае это были суровые тетки, волшебницы высокого уровня, которые были всегда готовы поразить сущностным копьем злосчастного джинна за самую пустяшную провинность: например, за то, что ты нечаянно опрокинул их зиккурат или неудачно сострил насчет их ляжек.
