Жан Жубер - Дети Ноя
Поскольку в курятнике было тихо, а отец все не возвращался, Ма обеспокоенно шепнула мне: «Симон, пойди взгляни!» У меня не было никакого желания «пойти взглянуть», но, не желая перечить матери, я встал и ощупью прошел но коридору. Курятник был погружен в темноту, за перегородкой слышалось лишь тихое боязливое кудахтанье. Но из-под двери погреба сочился свет.
Па сидел на хлебном ларе и, поставив рядом лампу, ощипывал мертвую курицу, зажатую между коленями. На полу уже выросла белая кучка, и отдельные перышки, вылетев у отца из рук, порхали в воздухе, как снег. Чуть поодаль стоял фарфоровый кувшин с куриной кровью, забрызгавшей его края. Нож, который Па бросил на каменный пол, тоже был весь в крови.
Па обернулся ко мне, продолжая выдергивать перья, словно торопился скорее покончить с этим.
— Вот видишь, дело сделано, — сказал он.
— Вижу. Очень тяжело было?
Он уклончиво качнул головой.
— Что спрашивать? Ты же знаешь, это было необходимо. Со временем ко всему привыкаешь.
По правде сказать, я плохо привыкал к виду крови в кувшине и поскорее отвернулся. Я чуть не сказал о курице: «Вот бедняжка!», но предпочел смолчать. К тому же вид ощипанной курицы вызвал во мне неожиданный прилив голода, терзавшего меня постоянно.
Курицу положили в котелок, котелок подвесили над очагом, и в тот же вечер мы получили на ужин по большой тарелке бульона и по куску мяса; остатки были припрятаны на завтра. Помнится, что после нашего сидения на картошке, сыре и овсяном хлебе ужин этот показался мне прямо-таки королевским, и я охотно ел бы еще и еще, если бы отец предусмотрительно не унес со стола блюдо. Ноэми, сидевшая напротив меня, облизывалась, как кошка: видно было, что вкусная еда быстро заставила ее позабыть свою скорбь.
Кажется, именно в эти дни мне привиделся особенно кошмарный сон: я ел свою мать. Вероятно, голод замучил меня до такой степени, что настиг и во сне подобной жутью. Я сидел в столовой и пожирал кусок мяса, отрезанный непонятно откуда, скорее всего, от ноги, но — и это я знал точно — от ноги моей матери. Мясо было поджаристое, сочное, мягкое и напоминало по вкусу баранье жаркое, которое мы ели раньше по воскресеньям. Я уплетал его за обе щеки, и скоро у меня в руке осталась одна только гладко обглоданная, блестящая, как перламутр, кость.
И только тогда меня охватили страх и раскаянье. Ма умерла! Может, это даже мы ее и убили. Как же мы могли совершить такое злодейство?! Мне вдруг послышался голос, и то был голос отца: «Знаешь, там осталось еще!» Он открыл дверь, ведущую в снежный грот с мерцающими от инея стенами: на полу лежало что-то белое. Я крикнул: «Нет, нет!» — и попытался бежать, но ноги мои вмерзли в лед, и я не смог двинуться с места.
Внезапно я проснулся, весь в холодном поту; я лежал, скрючившись под одеялом, и мне понадобилось несколько минут, чтобы хоть немного прийти в себя. Слава богу, это всего лишь кошмарный сон. Ма жива, но разве это само по себе не чудовищно — рождение таких образов? Наверное, я повредился рассудком, сошел с ума, думал я. Помнится, этот ужас преследовал меня целые дни напролет, тем более что я не осмелился никому поведать свою тайну, хотя это меня наверняка утешило бы.
Даже теперь, годы спустя, я не могу думать о том сне без стесненного сердца, и если бы не данное самому себе обещание правдиво рассказать о наших бедах, я отказался бы от этой исповеди. Но она красноречиво свидетельствует о том, насколько долгие недели заточения подорвали и тело наше, и дух, и какое безумие грозило нам, если не подоспеет помощь.
13
Первой ее увидала Ноэми. Я возился в хлеву, меняя подстилку корове, как вдруг услыхал ее крик сверху, с террасы.
— Смотрите, по небу кто-то летит! Похоже на птицу. Бегите скорей сюда!
Я мгновенно вскарабкался по лестнице и подбежал к сестре, которая взволнованно указала мне на точку над гребнем горы.
— Вон там! Видишь? Сюда летит! — кричала она.
И в самом деле, то была птица, — несмотря на дальнее расстояние, ясно различались взмахи крыльев. Что-то одновременно пугающее и волнующее виделось нам в ней: ведь на протяжении долгих недель окружающий пейзаж был безнадежно пуст и не подавал никаких признаков жизни, если не считать волков. И вот вдруг в сероватом утреннем мареве возникла эта неожиданная гостья!
Привлеченные нашими криками отец и мать тоже вышли наверх, и мы все молча стали следить за птицей. Описав несколько кругов, она направилась к нам; летела медленно и как-то беспорядочно, словно крылья плохо слушались ее. Она так неуверенно, нелепо взмахивала ими, что казалась не живым существом, а марионеткой или бумажным змеем, веревку которого резкими рывками дергал кто-то незримый.
Когда птица пролетала над террасой, я заметил, что она невероятно худа — из-под ее блекло-серого оперения выпирал мощный костяк. Невозможно было определить ее породу: но виду и размерам она напоминала и ястреба, и цаплю, и буревестника. Словом, в ней было что-то неправдоподобное, нереальное, на память приходили те пернатые чудовища, которых изображали Босх [45], Гойя [46], или Макс Эрнст [47] на своих картинах, репродукции которых показывал нам иногда отец. Даже и сегодня, когда я вспоминаю эту сцену, я спрашиваю себя, откуда — из какой страны, из какого покинутого зоопарка — вырвалась эта фантастическая птица, и не была ли она просто миражем, порожденным нашим лихорадочным воображением.
Однако, когда она пролетела над нами, мы почувствовали ветерок от ее крыльев и инстинктивно пригнулись. Но она, не задев нас, села на кучу навоза, сложила крылья, глянула в нашу сторону круглыми глазами и принялась лихорадочно разрывать клювом нечистоты. Что она искала: насекомых, червей, забытые зерна или просто солому? Видно, она так оголодала, что ей было все равно, и видя, как она жадно заглатывает все без разбора, мы поняли: этот корм ее устраивает.
Ноэми шевельнулась, и птица резко вскинула голову, открыла клюв и издала хриплый крик, топоча своими тощими ногами, словно в каком-то нелепом танце. Крик этот, одновременно угрожающий и жалобный, привел нас в ужас, и мы все отшатнулись. Но птица уже отвернулась и вновь принялась за еду.
Холод брал свое, и мы, в конце концов оставив нашу гостью одну, спустились погреться. Позже, когда мы с Ноэми опять поднялись на террасу, она уже исчезла, оставив после себя развороченный навоз, а на снегу — серо-стальное перо, которое моя сестра торопливо подняла.
— Может, она прилетела с Луны, — сказала Ноэми вполне серьезно. Интересно, где она приютилась? Как ты думаешь, она вернется?
— Возможно. Где же еще она найдет себе еду?!
— Бедняжка! Как мне хочется, чтобы она вернулась! Мы бы о ней позаботились.
Вот такая она, наша Ноэми: ко всему, что двигается, ползает, скачет и летает, она испытывает любовь, нежность, хотя бы жалость.
Появление таинственной птицы так поразило нас, что в этот день за столом мы только о нем и говорили. Что оно означало? Ма, которая в последние дни опять поддалась мрачным мыслям и, кажется, тайком гадала на картах, была страшно напугана уродливым обликом птицы и, как я подозревал, считала ее прилет недобрым предзнаменованием. Ноэми, жалостливая ко всему живому, сострадала ее худобе и даже предложила насыпать на террасу зерна. Мы все хором закричали, что это чистое безумие: запасы паши и без того таяли, не хватало еще делиться с этой доходягой. Что касается отца, то он взволнованно объявил нам, что видит в этом событии скорое спасение: он напомнил о голубе, который принес в Ноев ковчег весть о конце потопа. Да-да, именно так, повторял он, это благая весть, это добрый знак, снег скоро начнет таять, из-под него покажутся деревья и земля, и жизнь снова вступит в свои права. Он достал с камина Библию, начал листать ее и вскоре отыскал отрывок, столько раз уже читанный нами:
«Голубь возвратился к нему в вечернее время; и вот свежий масличный лист во рту у него: и Ной узнал, что вода сошла с земли.
Он помедлил еще семь дней других и выпустил голубя; и он уже не возвратился к нему.
Шестьсот первого года к первому дню первого месяца иссякла вода на земле; и открыл Ной кровлю ковчега, и посмотрел, и вот обсохла поверхность земли. И во втором месяце, к двадцать седьмому дню месяца, земля высохла» [48].
Замерев, мы слушали отца. Читая, он поглаживал руку Ма, лицо которой наконец прояснилось.
— Только уж очень странный голубь прилетел к нам, — вздохнула она.
— Согласен. Он даже пока не принес нам масличный лист в клюве, но и это не за горами.
— Ты думаешь? Ты правда в это веришь?
— Я в этом абсолютно уверен.
И тогда произошло то, что взволновало меня гораздо сильней появления птицы: Ма начала улыбаться! Я вглядывался в ее лицо, не веря своим глазам, но нет, и не ошибся: улыбка — слабая, почти незаметная — освещала его, и мне показалось, что именно эта улыбка и была тем самым голубем, принесшим людям благую весть и надежду на спасение.
