Владислав Крапивин - Лето кончится не скоро
– Зачем?! – со звоном, почти со слезами крикнул Шурка. Чудилась увертка. Ловушка.
«Но поймите же, Полушкин! – в тоне Гурского появилась прежняя убедительность. – Это необходимо, чтобы избежать дисбаланса. Иначе эхо в Кристалле будет непредсказуемо… Необходима проба, а мы ведь еще даже не касались прибора».
– А сколько ждать?
«Вы ждали столько месяцев. Потерпите еще несколько суток».
– А как я узнаю, что уже пора? Будет вызов?
«Да… Или Степан предупредит. Кстати, не забудьте вернуть ему отвертку».
– Ладно… А теперь что делать? – Шурка почти успокоился. И понял, как он устал.
«Теперь? Спокойно идите домой».
– Старым путем?! – ахнул Шурка.
«Нет, нет, конечно… – Шурке почудилась усмешка. И он как бы увидел за плечом Гурского его ассистента, плешивого Кимыча. – Сейчас сообразим… Да, так! Направо от вас есть скульптура. Мальчик. Сдвиньте ее…» – И глухая тишина. Никакого энергополя, никакого эфира и пространства.
Шурка тяжело прыгнул с коня.
Друзья смотрели вопросительно. И с тревогой.
– Ну, что будем делать? – нетерпеливо сказал Ник.
– Вы разве не слышали разговор?
– Мы слышали твои слова, – слегка укорил его Платон.
– Ах да… Пошли!
Скульптура отыскалась быстро. Мальчик был не просто мальчик, а с кудлатой собачонкой. Она стояла на задних лапах, а передними упиралась в колени хозяина. Мальчик нагнулся и трепал песика по ушам.
Все разом глянули на Ника: «Ну?» И конечно, он голосом Гриши Сапожкина произнес:
– С-скажите, п-пожалуйста, вы не видели рыжего щенка с черным пятном на ухе?
И все вздохнули, потому что знали: щенка Гриша так и не нашел.
Скульптура была гипсовая, на квадратной площадке. Сдвинулась она легко. Под ней дышал сыростью узкий колодец.
Начали спускаться по скобам – было уже не привыкать. Метров через пять оказались в проходе с земляными стенами. Шли недолго. Ход привел к новому колодцу – круглому, бетонному, с прочной лесенкой.
Вверху сквозь траву просвечивало летнее ночное небо – белесое, со звездочкой…
Выбрались конечно же неподалеку от паровозика Кузи.
Постояли, потом свалились в пахучую прохладную траву. Усталость стонала в руках, в ногах. Ноющая боль снова набухала в царапинах. Но все равно было хорошо.
– Шурка… – тихо окликнул Платон.
– Что?
– Мы ведь все сделали правильно, да?
– Конечно. В точности как надо.
– Ты… теперь никуда не уедешь, не… улетишь?
– Ни за что.
– А то смотри, – подал голос Кустик. – Женька знаешь как будет реветь.
– Шурка, зря ты его избавил от щекотки, – сказал Ник.
За высокими головками иван-чая уже наливался желтый рассвет. Но в зените еще горели звезды. Глядя на них, Шурка спросил:
– А тот мальчик… Оська… Он писал потом письма?
– Писал, – отозвался Платон. – Два письма. Да много ли от них толку… Пошли ко мне на сеновал. Надо хоть немного поспать. А потом уж отчистимся от ржавчины…
– Утром покажется, что все было сном, – грустновато сообщил Ник. – Надо было хотя бы по винтику взять на память.
– Наверно, это нельзя, – опасливо возразил Кустик. – Или можно?
– Не знаю… – Шурке вдруг отчаянно захотелось спать.
6. Алый вуалехвост
Разбудила их Вера Викентьевна.
– Молодые люди! Уж полдень близится… Хотите чаю с бутербродами?
Они хотели. Но поднялись с кряхтеньем. Ломило суставы. Ссадины у всех, кроме Шурки, продолжали ныть.
Умылись на дворе у крана. Потом долго отчищали от пыли и ржавчины свои анголки. Кустик горестно рассматривал поблекший, лишенный рыб и осьминогов костюм.
Но когда Кустик вышел на яркое солнце, бледные следы на трикотаже вдруг набухли красками. И прежние картинки проступили, как на моментальном снимке, вынутом из аппарата «Полароид».
– Ура! – Кустик неумело прошелся по траве колесом. И этим очень насмешил Веру Викентьевну.
Выпили чай и сжевали бутерброды прямо на ступенях. И Шурка сказал, что побежит домой.
– Баб-Дуся навесила на меня сегодня всякое трудовое воспитание.
– Но после воспитания-то придешь? – ревниво спросил Кустик.
– Еще бы!
И Шурка убежал, счастливый. Кажется, никто и не помнил, что у него вместо сердца рыбка.
Он сходил на рынок за капустой, помог бабе Дусе выбить половики. Потом свалился на диван. Утомленный и беззаботный.
– Опять ты, нечистая сила, валяешься грязнущий на покрывале! Ну-ка сымай свое африканское обмундирование, постираю…
– Баб-Дусь, только сразу высуши утюгом, ладно? А то мне скоро бежать пора…
– Успеешь бежать, дома посиди. Мне в магазин нужно, да заказ один отнести, а почтальонша пенсию принесет. Получишь, распишешься, она тебя знает…
– Ну, ба-а… – заканючил Шурка, стягивая анголку. – Мне скорее надо…
– Никуда тебе не надо скорее. Кто соскучится, сам прибежит.
– Это ты про кого?
– Да уж не про себя. Не у меня косы до колен…
– И не до колен вовсе… – буркнул Шурка. – А постирать я и сам могу.
– Давай сюда… Эк ведь извозил, будто в ржавой бочке катался. Где вас носит?
– На Буграх. Там полно железа всякого. Даже старый паровоз… Ба-а! А где ты такую материю взяла? Смотри, до сих пор ни одной дырки! Никакие колючки ее не берут.
– На вашего брата лишь такую и надо… Ну-ка шевелись, горе луковое!
– Ба-а…
– Чего еще?
– А если по правде, ты мне с какой стороны родственница?
– Ну вот, спохватился… Тебе не все едино, что ли? Какая разница?
– Ну… не разница, а интересно.
– Я и сама-то не разберусь толком… – Баба Дуся ушла на кухню и говорила уже оттуда, сквозь плеск воды. – У твоей мамы была двоюродная сестра, Катерина Федоровна. Она давно уже померла, царство ей небесное. У ее мужа была свояченица, а я, значит, этой свояченице прихожусь теткой…
– Понятно, – вздохнул Шурка.
– И ничего тебе не понятно, – слегка рассердилась баба Дуся. – И зря не спрашивай. А то я сама запутаюсь…
– Ладно. Тогда я про другое спрошу. Чтобы щекоталкин заговор отменить, что надо сделать?
– Зачем его отменять-то?
– Я так, на всякий случай…
– Всякий наговор, чтобы снять, надо сказать наоборот. Написать на бумажке и по буквам задом наперед прочитать. И крутнуться в обратную сторону. Дело нехитрое… Ну-ка помоги отжать…
Они выжали и развесили на веревке шорты и рубаху.
– Отвертку-то свою возьми, я ее чуть со штанами не выстирала. Зачем ты ее в кармане таскаешь?
Шурка не знал зачем. Вчера в подземелье машинально сунул ее опять в карман, а не в сумку.
– Больше не буду…
Баба Дуся ушла, а Шурка сел перед телевизором. Показывали старое кино «Следствие ведут знатоки». Шурка не хотел про следствие. По местному каналу крутили вчерашний футбольный матч. Петербургский канал выдавал в эфир очередной боевик: машина – ж-ж-ж на повороте. По ней из пистолетов – бах-бах!..
Шурка выключил телевизор и съежился в облезлом бабкином кресле. Крадучись, но быстро подобралась тоска. И тревога.
Что же будет дальше-то?
Почему так уклончив был вчера Гурский?
И когда будет вызов?
…Странное все-таки существо человек. В одну минуту у него может все измениться в душе. Совсем недавно была веселая беззаботность, и вдруг – страх, горечь такая, хоть плачь.
Шурка подошел к окну, толкнул створки. Со второго этажа был виден зеленый двор, поленницы и сараи. И гараж Степана. Ворота были распахнуты.
Шурка лег животом на подоконник.
– Дядя Степа!.. Дя-дя Сте-па-ан…
Степан появился на солнце. Щетинистый и хмурый. Видать, с похмелья.
– Чего голосишь? Пожар, что ли, у тебя?
– Дядя Степа! От Гурского ничего нет? Не спрашивал про меня?! – Вот так он, открытым текстом. От отчаяния.
Степан не удивился. Но и хмурости в нем не убавилось.
– Ничего пока не знаю… Ты вот что, отдай отвертку-то!
– Ладно. Сейчас…
Шурка отошел, взял отвертку со стола. И вдруг стало жаль ее. Ладная такая, аккуратная, рукоятка точно для Шуркиной руки…
Стоп! А откуда Степан знает, что она Шурке больше не нужна? Значит, врет, что не было связи с Гурским?
А если врет, то зачем?
Ох как это непонятно…
И вообще непонятно – все.
Что за подземелье открыли они вчера? Почему там смесь всякой рухляди и колдовских вещей? Как там оказались весы мастера Каляева?
И весы ли это?
А может, Гурский и Кимыч вовсе не корректоры, а какие-то жулики? Самозванцы вроде Короля и Герцога в книжке про Гека Финна…
Но как они тогда спасли его, Шурку? Рыбка-то вот она, в груди… А может, они и жулики, и волшебники сразу?
«Я же ничего не знаю! Я у них пешка!.. Я больше так не хочу! Не могу!»
