Владислав Крапивин - Серебристое дерево с поющим котом
Легли в этот вечер пораньше. За стеклами было темно и зябко, шуршал в листьях дождь.
– Сеня, – сказал Антошка, – а нельзя ли придумать заклинание, чтобы этот комбинат не дымил, не отравлял, не пакостил?
– Нельзя, – печально отозвался Сеня. Уже все думали: и профессор, и Маркони, и Пим-Копытыч. Ничего не получается. Профессорский “Алик” и Марконин “Проныра” отвечают одинаково: комбинат – это результат человеческих безмозглых планов, а против глупости заклинаний не существует.
– Директор комбината, видимо, самый настоящий уу-гы…
– Самый настоящий, хотя с виду нормальный человек…
– По внешности ничего нельзя определить, – рассудил Антошка. – Вот, например, Пим-Копытыч. Не человек, не капля, а искорка-душа в нём настоящая…
– Он, бедный, всё ещё о Потапе горюет, – сказал Сеня.
…Пим-Копытыч очень грустил, что Потап куда-то исчез. Пропал, бедняга. То ли заблудился где, то ли украл его кто-то. Сперва Пим-Копытыч расспрашивал всех знакомых в округе: не встречался ли им серый котёнок с чёрным кончиком хвоста? Потом спрашивать перестал: может быть, что-то понял. От других котят он решительно отказывался, хотя предлагали ему всяких: серых, рыжих, белых, пёстрых и чёрных с белой грудкой. Красивых и ласковых. Погладит, вздохнёт и скажет:
– Спасибо, да только я к Потапу привык. Другого уж не надо…
Ребята прятали глаза, а Маркони старался вообще пореже видеть Пим-Копытыча. Придёт на пустырь – и скорее в свой “бункер”: проверить аппаратуру.
Транслятор, кстати, действовал безотказно, когда применяли морковку. Её купили на рынке целых три кило, хотя и дорогая была. Выбрали лучший сорт – “Коротель”.
Матвей сказал, что со временем, когда человечество узнает про изобретение Маркони, люди станут звать морковку “марковкой” – в память о Марке Афанасьевиче Шило…
Но Пим-Копытычу от всего от этого было, конечно, не легче.
– Трудно ему без Потапа, – прошептал в темноте Антошка. – Для него ведь… ну, прямо целый смысл жизни в этом котёнке был…
– Ну уж… – неуверенно возразил Сеня. Потому что котёнка было, конечно, очень жаль, но чтобы в нём смысл целой жизни… Так, наверно, всё-таки не бывает. Хотя кто его знает…
– Может, его вообще нет на свете, этого смысла, – насупленно сказал Сеня. Потому что на душе было пасмурно: не придумывался новый рассказ.
– По-моему, бывает, – отозвался Антошка. Тихо и без обиды.
– В чём?
– Ну… чтобы все разумные существа чаще радовались, а те, кто любит друг друга, никогда не расставались.
– Так не бывает…
– Тогда… чтобы расставались как можно реже, а потом обязательно встречались опять.
– Хорошо бы…
Поговорили ещё о смысле жизни и о всяких других важных вещах. И уснули.
А среди ночи Сеня проснулся будто от толчка. И услышал, что Антошка плачет.
Сеня не удивился. Он даже чувствовал и ожидал, что рано или поздно случится что-нибудь такое. Придвинулся, спросил шёпотом:
– Ты… отчего это?
– Не знаю, – всхлипнул Антошка.
– А всё-таки…
– Правда не знаю…
– Домой хочется?
– Конечно… Только и улетать не хочется. Просто хоть разорвись пополам…
Что тут скажешь. У Сени у самого набухли глаза. Хорошо, что темнота.
– Ну и вообще… – прошептал Антошка между всхлипами. – Столько всего… Я не знаю, как объяснить.
А объяснять было и не надо. Сеня и так понимал: слишком уж много навалилось маленькому Капу на душу: и событий всяких, и открытий, и радости, и печали. Слёзы – это просто как отдушина.
– Да ещё дождь этот… – опять прошептал Антошка. – Я не могу выносить здешние дожди. Капли сыплются, сыплются, и все неживые…
Сеня передёрнул плечами. Потому что в самом деле ведь для Капа это жутко. Словно вокруг миллионы мертвецов.
Антошка догадался, кажется, о Сениных мыслях. Посопел, остановил слёзы и разъяснил:
– Нет, они не мертвые. Мертвый – это тот, кто сперва был живой, а потом умер. А в этих каплях никогда не было искорок… Но это ведь тоже страшно. Вот подумай: будто ты попал в город, где одни манекены. Издалека – будто люди, а подойдёшь – они таращатся бессмысленно и не двигаются. За руку берешь, а он падает…
Сеня представил себе это совершенно отчётливо. До жути отчётливо… Какой страшный рассказ мог бы получиться. Но такие рассказы писать не хочется…
Антошка продолжал шептать:
– Потому у вас и снег бывает. На Ллиму-зине про снег не слыхали. Живые капли никогда не могут замерзнуть. А здесь… Снежинки – они, конечно, красивые, но ведь без всякой жизни.
– Кап, а ты разве видел снег?
– Когда мы прилетели к вам на Землю, то сперва опустились среди гор. И там слоями лежали миллиарды снежинок. Мы сперва не поняли, что это такое, а тули-ббуба говорит: “Это бывшие капли, которые потеряли свои искорки и потому затвердели. Если будете себя плохо вести, с вами такое же может случиться…” Ну, это чушь, конечно. Никто не поверил…
– Антошка, а у вас все-все капли живые?
– Конечно.
– И те, которые почву питают, и растения, и животных?
– Да! Иногда много капель собираются вместе, в большие дождевые шарики и сыплются вниз. И там попадают в соки травы и деревьев и в кровь зверей. И… – Антошка смущённо вздохнул, – даже в кровь уу-гы… Ничего, не поделаешь, это ведь тоже наша работа… Капли сделают её и опять летят строить радуги… Только я ни разу с дождиком не падал, маленьким на разрешают… Сень…
– Что?
– Ты не обижайся, что я разревелся, как Никитка. И тебя разбудил…
– Да что ты, Антошка! Да я же… ты не думай, я всё понимаю…
Антошка пошмыгал носом, пробормотал:
– Давай теперь спать…
И правда быстро уснул.
Уснул и Сеня. И увидел, как резко, в одну минуту похолодало зелёное лето и с накатившихся сизых туч посыпались крупные снежинки. Они падали на пустырь и превращались в девочек-танцовщиц. Вроде маленьких лебедей из балета. И кружились. И все были ужасно похожи на Варю, только очень бледные, почти белые. И с одинаково безразличными, неулыбчивыми лицами. Сеня подбегал то к одной, то к другой, пытался схватить за руки. Но девочки легко изворачивались и стеклянно смотрели мимо Сени. И не прерывали своего холодного бесшумного танца.
Сеня понял, что это продолжение Антошкиного рассказа про манекенов. Тогда он прогнал сон. Открыл глаза, прислушался. И понял, что Антошка опять не спит.
– Кап…
– Что, Сень?
– Но если наши капли все неживые, как они могут питать живую природу? Это же… ну, не вяжется одно с другим.
– Я тоже над этим голову ломал. Тут какая-то загадка…
“И надежда”, – подумал Сеня.
После этого они дружно уснули до утра.
Утром погода наладилась. Опять побежали солнечные дни. И опять были вечера с кострами на Ямском пустыре.
Пим-Копытыч малость повеселел. Всё чаще участвовал в футбольных тренировках: удачно забивал голы тем, кто вставал в ворота. Упрется руками в землю, прищурится да ка-ак вляпает валенком по мячу – тот будто пушечное ядро… Лучше всех ловил мячи Антошка, из него получился замечательный вратарь.
А по вечерам у огонька Пим-Копытыч опять брал гитару и вспоминал романсы…
Но когда все расходились и наваливалась проткнутая звёздными лучами ночь, Пим-Копытыч вылезал из валенка. Если бы кто оказался рядом и мог видеть в темноте, то узнал бы, что у Пим-Копытыча тощее кошачье тельце. Только хвост был плоский и кожаный. Как у какого-то морского зверя. И длинный.
Этим хвостом Пим-Копытыч начинал вращать, как лопастью пропеллера – быстрее, быстрее. И наконец подымался в воздух. Как маленький вертолёт без огней. И летел на берег Петуховки, где на кирпичах был выбит силуэт котёнка. Напрасно ребята думали, что Пим-Копытыч ничего не знает…
Он приземлялся у нагретого за день фундамента, гладил сморщенными ладонями кирпичи, вздыхал и бормотал:
– Маленький мой…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Футбол среди берёз
Младший лейтенант Кутузов уволился из участковых. Ушёл в специальный боевой отряд, который проверял подземелья недостроенного метро. Говорят, водились там всякие чудовища-мутанты. А кроме них обычные злоумышленники. Укрывались от милиции и прятали награбленное. 0 героических делах отряда ходила масса слухов, а газета “Вечерний Ново-Калошин” писала на всякий случай, что слухи эти совершенно беспочвенные.
Однажды ребята встретили бывшего участкового на улице. Все поздоровались (кроме Пеки, который потупился).
Кутузкин ответил приветливо, но с оттенком важности. У него была забинтована рука.
– Это… там? – шёпотом спросила Варя и показала вниз, себе под ноги.
Кутузкин поднёс палец к губам.
Все молчали с уважением и пониманием. Конечно, младший лейтенант был не очень умелый участковый, но человек он был безусловно храбрый. И теперь он, видимо, нашёл себе настоящее дело.
