Жаклин Уэст - Книга секретов
– Но… тогда… кто будет сторожить весь остальной дом? – спросила Олив.
– А зачем? – огрызнулся Горацио. – Мы и без того знаем, где проблема. Она везде, где находишься ты.
Девочка с мольбой повернулась к Леопольду.
– Леопольд, я клянусь… ты должен мне поверить… я…
– Леопольд, – оборвал ее Горацио. – Разве эта девочка не предавала тебя достаточное количество раз, чтобы ты наконец усвоил урок? Вниз. Сейчас же.
Леопольд заколебался было, переводя глаза с Горацио на Олив. Но потом, понурившись, он отвернулся от Олив и медленно побрел к лестнице. Темнота поглотила его чернильно-черный мех.
В последний раз бросив на Олив испепеляющий взгляд, Горацио попятился прочь, повернулся и бесшумно исчез на лестнице вслед за Леопольдом.
Олив осталась на чердаке одна.
Несмотря на холодный воздух, ее бросило в жар. Ладони вспотели, сердце оглушительно билось, а в голове порхала и крутилась стая вопросов.
Что бы ни говорил Горацио, она знала, что не писала портрет Олдоса. Даже если отбросить все остальные соображения в сторону, она просто недостаточно умелый художник. А это значило, что портрет написал кто-то еще.
Но кто?
Аннабель? Насколько Олив знала, та не была художницей. К тому же как бы Аннабель пробралась на чердак без очков или без помощи одного из котов? Мисс Тидлбаум? Но та бы тоже не смогла подняться на чердак, да и откуда ей было знать, где найти ингредиенты для красок, не говоря уже о том, как их смешать? Олив закусила щеку, пытаясь думать. Могли ли костистые руки сами дорисовать себе тело? Олив понятия не имела, но это казалось крайне маловероятным. Горацио так странно себя вел… Может, он и был художником? Олив постаралась представить себе Горацио с кисточкой в одной из мохнатых лап. Этот образ рассмешил бы Олив, если бы она не была в таком ужасе.
Горацио. В глазах у Олив помутилось. Она сморгнула слезы – но одна слезинка скатилась у нее по подбородку и впиталась в воротник пижамы.
Что случилось с Горацио? Почему друг ополчился против нее и заставил Леопольда с Харви ее покинуть? Неужели он действительно верил в то, что им рассказал, – что Олив пытается служить МакМартинам? Нет, рассудила Олив. Он не мог в это верить. Он был единственным, кто знал о неудачном портрете родителей Мортона; именно его она попросила забрать краски и распорядиться ими во благо.
Тогда почему он ее оболгал? Горацио, которого она знала, мог временами быть колючим, но он был честен. И со временем Олив поняла, что под этой маской скрывается забота и любовь, лежащая в глубине его многовекового сердца.
А этот Горацио едва ли был похож на кота, которого она знала. Этот Горацио, с тусклыми глазами, холодным, жестким выражением и гладким, недостаточно мягким мехом…
Он был похож на краску.
Пыльный чердачный воздух застрял у Олив в легких. Фонарик в руках задрожал и обвел беспокойным лучом горы хлама.
Она поспешно перебрала хранившиеся в памяти образы Горацио – как запылал его мех в солнечном свете на кровати ее родителей, и каким мягким и теплым он был под кончиками ее пальцев; как в коридоре второго этажа, когда прохладные уши выскользнули из-под ее руки, свет отражался от него вместо того, чтобы заставить каждый рыжий волосок сиять, – и уверенность стала заполнять ее, как заливающий форму цемент. Олив почувствовала себя несокрушимой. И сильной. И готовой к чему угодно.
Глубоко и зло вдохнув, Олив обернулась и оказалась лицом к мольберту. Олдос МакМартин тоже смотрел на нее. Больше всего ей хотелось схватить холст и распороть его о старую вешалку, а потом пинками гонять сломанную раму по чердаку, а под конец, может, скомкать остатки портрета и проверить, в состоянии ли маленькая, побитая жизнью пушка запустить этим хламом прямо в ночное небо. Но Олив заставила себя сдержаться.
Кто бы ни писал портрет, он вернется, чтобы закончить. И ожидание – как бы трудно оно ни давалось – было, вероятно, единственным способом для Олив раскрыть личность автора. Олив поставила бы все содержимое своей копилки на то, что у нарисованного Горацио и нарисованного Олдоса куда больше общего, чем краска.
Но она не собиралась позволить художнику еще раз сбить себя со следа. Олив схватила с мольберта черно-белую фотографию, держа ее самыми кончиками пальцев, как будто от снимка у нее могла появиться сыпь. Не глядя в золотисто-зеленые глаза Олдоса, она накрыла ужасный портрет тканью.
Лунный свет, падавший из круглого окошка, казалось, становился все ярче, когда Олив пробежала через комнату и, зажав фонарик под мышкой, обеими руками стала отжимать оконную раму. Разбухшее дерево громко и зло застонало. Олив на миг замерла, прислушиваясь, но больше не раздалось ни звука – ничего, кроме ночного ветра, шепчущего в кронах деревьев.
Высунувшись из открытого окна, Олив разорвала фотографию Олдоса на клочки. Затем она порвала клочки на еще более мелкие кусочки, и так до тех пор, пока обрывки не стали такими крошечными, что их больше нельзя было даже разорвать. Она швырнула клочки в воздух. Ветер подхватил их, разбрасывая и кружа, и унес во тьму.
Тогда Олив снова надела очки и спустилась по лестнице, прочь с чердака.
21
Олив не была уверена, что сумеет заснуть после того, что случилось на чердаке. Она забралась в постель, завернулась в одеяло, как столовое серебро в салфетку, и приготовилась не спать. Но потом она вдруг открыла глаза, когда ее спальня сверкала утренним солнцем, а снизу плыл аромат завтрака. Олив была уверена и в том, что никогда в жизни не возьмет в рот ни кусочка съестного, но оказалось, она умудрилась прикончить четыре маффина и большой стакан апельсинового сока, прежде чем осознала, что хочет есть. И может, из-за того, что она хорошо выспалась, или из-за того, что подкрепила свои силы маффинами, но с каждой новой минутой Олив чувствовала себя все более решительной и непреклонной.
Как только она закончила помогать вытирать посуду, а мистер и миссис Данвуди счастливо устроились за столом со свежим кофе и гигантскими стопками тестов на проверку, Олив поспешила обратно на второй этаж, надела очки и залезла в пейзаж Линден-стрит.
Она бегом взобралась по туманному холму и бросилась к маленькому белому пятнышку на крыльце Мортона. По мере того как Олив приближалась, пятнышко постепенно оформилось в самого Мортона. Он сидел на полу в складках белой ночной рубашки и перебирал кусочки пазла, который принесла Олив.
– Мортон! – выдохнула она. – Мортон, мне надо с тобой поговорить.
– Нашел еще один угловой кусок, – похвалился Мортон, продолжая рыться в коробке с пазлом. Он покосился на нее. – Это опять про того, другого мальчика?
– Нет, – с нажимом сказала Олив. – Это не про… него. – Она опустилась на ступеньки и зажала рукой бок, в котором нещадно кололо – кажется, маффины тоже собирали себя из кусочков. – Это про дом. И про МакМартинов. И про Горацио. И это важно.
Мортон выронил пригоршню пазлов.
– Важно? – с сомнением повторил он.
– Да! – Олив наклонилась, оказавшись нос к носу с Мортоном. – С Горацио случилось что-то ужасное. Каким-то образом… его превратили в краску.
Мортон нахмурился.
– Как?
– Это часть проблемы. Я не знаю как. Может, он слишком надолго застрял в Иных местах, точно как ты, и он…
Но Мортон уже качал головой. Белые спутанные волосы тоже закачались.
– Коты много раз оставались тут со мной. Как в ту ночь, когда Люсинду… – Он умолк, не договорив. – Они оставались надолго. И они не менялись. – Мальчик вновь перевел взгляд на Олив, и на его лице появилось объяснительное, учительское выражение. – Они же не по-настоящему живые, знаешь ли.
– Знаю, – слегка раздраженно отозвалась Олив.
– Вот смотри, – продолжил Мортон, взяв кусочек пазла и помахав им у Олив под носом. – Не живое, – медленно произнес он. – В краску не превращается. И бумаги, которые ты мне принесла, чтобы я их собрал. Они не были живыми. Они в краску не превратились.
– Точно, – выдохнула Олив. – Значит… он не может быть тем же самым Горацио. – В груди у нее стиснуло от паники, как только она осознала, что еще это значит. Настоящий Горацио – которого она знала, которому доверяла и в котором нуждалась – пропал. – Но куда делся настоящий?
– Ну, – подчеркнуто медленно протянул Мортон, все еще говоря с ней, как с маленькой, и явно этим наслаждаясь, – где ты в последний раз видела, что он вел себя как нормальный Горацио?
Мистер и миссис Данвуди часто расспрашивали Олив именно так. Ну где ты в последний раз видела свои брекеты? Когда ты проснулась, они были у тебя во рту или нет? А перед тем, как ты пошла спать? Как они очутились за замороженным горошком? Теперь ее мозг принялся отщелкивать все воспоминания о Горацио в обратном направлении: странное поведение на чердаке вчера ночью, когда он старался не попасть под луч фонарика. Его силуэт, скользящий мимо спальни Олив, когда она проснулась от беспрестанного стука и скрипа. Зеленые глаза, поднятые к картине со скалистым холмом, где как-то днем она застала его врасплох. Холодный коготь, засевший в отвороте ее синих джинсов как раз тогда, когда Олив выпала обратно в дом из рамы той самой картины…
