Прочь из чёрной дыры - Лукас Ольга

Когда я сообщаю о своём открытии Ли, её первый вопрос такой:

— А что твоя мама сказала?

— Откуда я знаю, что сказала мама? Думаешь, он признался ей, что сидел на дереве?

— Но ты же ей об этом расскажешь?

Радость, которая переполняла меня, сменяется тревогой. Мы с мамой о том случае в лесу вообще не разговариваем. Просто делаем вид, что ничего не было. Как будто всё забылось, всё прошло.

Но Ли права. Придётся испортить маме настроение. Мне опять придётся всё испортить, чтобы про меня перестали думать и говорить «сама виновата».

Я сижу на кухне, жду маму и думаю, с чего начать разговор. Как сделать так, чтоб она не заткнула уши руками до того, как услышит самое важное, и не сказала: «Я не хочу об этом говорить, чик-трак, я в домике!»

Как нарочно, мама приходит с работы весёлая, что бывает нечасто. Она порхает по кухне, готовит ужин, расспрашивает про школу. Вставляет в подаренную мною Тардис круглые плоские батарейки определённого вида, за которыми она специально зашла в часовой магазин. Прикручивает дверцу. И Тардис начинает подмигивать нам. Теперь пора.

— Мама, где ты была в тот день, когда меня покусала собака?

Вообще я не так прямолинейно хотела спросить. Мама садится за стол, и радость её улетучивается.

— В доме, — растерянно говорит она. — Прибиралась, не знаю, обед готовила… Ты всё никак не можешь меня простить за это?

— За что?

— Что меня не оказалось рядом… Я перед тобой так виновата! Но я же не знала… Как я могла предвидеть, что такое случится? Тем более, ты же пошла с папой…

— Ты не виновата! — поспешно говорю я и задаю главный вопрос: — А что он тебе рассказал? Ну, что случилось в лесу?

— Что собака… на тебя набросилась собака, папа не успел тебе помочь.

— А ты спросила, почему не успел?

— Был далеко… ну, на расстоянии, наверное… Всё произошло слишком быстро… Подожди, Вика, что ты мне хочешь сказать? Отца там не было?…

— Он там был и сидел на дереве!

— Вика!

— Ты не знала об этом? Он тебе не сказал? Я не сказала, потому что… мне было очень страшно, и я боялась вспоминать… Но теперь вспомнила. Он залез на дерево и смотрел оттуда, как меня пожирает собака по имени Генрих!

Мама сцепляет пальцы в замок. Говорит, что отец, наверное, думал, что я тоже успею залезть на дерево. Я пожимаю плечами. Мама расцепляет пальцы.

Да, конечно, он так и думал. А когда понял, что ошибся, было уже слишком поздно. Каждый может испугаться. Мама и сама не знает, как поступила бы на его месте. Под воздействием страха человек теряет способность рассуждать. Действует инстинктивно.

Ну, вот. Сейчас она договорится до того, что отец не виноват. И никто не виноват. Кроме меня, наверное.

— Но почему он мне этого не рассказал? — продолжает мама. — В тот же день, когда мы вернулись из больницы? Я бы всё поняла, я бы не винила его. Но он говорил, что ты сама во всём виновата. Получается, врал? Всё это время — врал?…

Я молчу. А что я могу сказать?

— …И сколько ещё было вранья, о котором я не догадывалась?

Отец возвращается с работы позже обычного. И уже по тому, как он вешает в прихожей одежду, с каким звуком ставит на пол ботинки, мы с мамой понимаем: у него очень плохое настроение.

— Жрать хочу! — сообщает он и идёт в гостиную. Включает там телевизор. Думает, что ему, как всегда, принесут ужин.

Но на этот раз никто не спешит его обслужить. Тогда отец заглядывает к нам на кухню.

— И? — произносит он. — Я минут десять назад сказал, что еду уже можно нести.

— Ты мне лучше скажи, — тихо говорит мама. — Тогда, в лесу, когда на Вику натравили овчарку, — где был ты?

— Где был я? Я был там! — кричит отец. — Это тебя там не было! Ты обед готовила!

— Вот именно, — не спорит мама. — Потому и спрашиваю. Ты ведь был далеко от Вики, так? Высоко сидел, далеко глядел? С высокого дерева, так?

— Я… да ты… Ты понимаешь, что ты мне говоришь?

Он рычит, упирается, заявляет, что я всё выдумала, что я всегда вру, с самого детства, что мама ещё хлебнёт со мной горя, я покачусь по наклонной, уже покатилась, потом меня в колонию упекут и правильно сделают, и что же я раньше-то молчала, и почему именно сегодня, и мы должны его тоже понять.

Но мы его не понимаем. Вообще.

— Испугался… это со всяким может случиться, — говорит мама. — Но почему ты не сказал, как это было? Ребёнок обвинял себя… Почему ты не объяснил Вике, что она ни в чём не виновата?

— А кто виноват? — орёт отец. — По-твоему, я виноват? И пусть все знают, что отец такой вот… По-твоему, ребёнку отца и уважать не надо?

— А за что? — встреваю я.

— Не вмешивайся, когда говорят взрослые! — спохватывается он. — Марш в свою комнату!

— Вика, останься, — удерживает меня мама. — Объясни, я хочу понять, почему? Мы обе хотим понять.

— Да, — вдруг соглашается он. — Вы должны понять. Вы обе должны понять… Но дайте мне поесть, я же с работы. Можно же по-человечески… Я всё объясню.

Мама ставит перед ним картошку с котлетами, салат. Он ест на кухне, не глядя на нас. Потом встаёт и относит тарелки в раковину. Сам моет посуду, тщательно скребёт сковородку щёткой. Пытается оттянуть разговор, понимаю я, или ждёт, что мы с мамой сорвёмся и скажем ему что-нибудь обидное, и можно будет предъявить нам претензии. Но мы ждём молча.

И он не выдерживает.

Говорит, что настоящий мужик сдохнет, а не отступит! А он отступил и не сдох. Разве мог он в таком признаться? И поэтому всё рассказал маме немного по-своему. Утаив одну существенную подробность. А потом они вдвоём рассказали мне. Я лежала в больнице, мне было всё равно. Меня вообще интересовала только игра в шарики, и я думала о сложном уровне, который мне не пройти, или о бонусных жизнях, которые удалось заработать. Короче, я поверила в то, что виновата одна и во всём, а значит, так мне и надо.

— Какой позор! Как я мог так поступить! Нет мне прощения! — отец проводит руками по. лицу, словно пытаясь вылепить из него новое, решительное и волевое. — Когда тот мужик заорал и отстегнул поводок, у меня включился режим самосохранения. Мои руки сами вцепились в ветку. Ноги сами побежали вверх по стволу. Я сидел на дереве и дрожал, да, я дрожал и боялся только одного — что собака подпрыгнет и ухватит меня за ногу. Но она выбрала тебя.

Я бы не назвала это выбором.

— Я не виноват, — продолжает отец, обращаясь ко мне. — Это всё страх. Животный страх. Я просто испугался, потому что я… Когда-то в детстве… Я точно так же боялся, когда твой дед приходил домой пьяный и бил меня.

— Ты боялся дедушку? — переспрашиваю я. — Он же такой… мирный.

— Это с годами он утих. А когда я был маленький, лупцевал и меня, и твою бабушку. Но перенесённые в детстве страдания меня не оправдывают. Что я за мужик? Как я мог!.. Что я за отец!..

Он быстро выходит из кухни, вытаскивает из кладовки стремянку и лезет на антресоли в прихожей. Достаёт чемодан. Начинает громко топать, ронять вещи, собирая самое необходимое, переспрашивая, где у нас лежит это, да где лежит то. Мы с мамой молчим. Слишком всё это не похоже на наш обычный семейный вечер.

— После того, что вы узнали обо мне, я ведь должен уйти? — заглядывает на кухню отец. — Или вы меня простите?

Он наливает воды в стакан и пьёт. Ждёт ответа. Я замечаю, что он успел переодеться в домашнее перед тем, как достал стремянку. И мама, видимо, тоже замечает это. Никуда он не собирается уходить! Ждёт, что мы его сейчас начнём удерживать, обнимать и всё закончится миром, дружбой и сахарным сиропчиком.

— Не уверена, — говорит мама. — Я бы простила трусость. Не каждому по силам поднимать батальоны в атаку. Но ложь простить я не могу.

Отец ставит на кухонный столик недопитый стакан.

— Какая ложь? — возмущается он. — Я же всё вам рассказал!

— Поздно, — качает головой мама.

— Вика, хоть ты будь умнее, объясни своей матери. Мы же близкие люди. Давайте помиримся, обнимемся. Я же вас так люблю! Ну, что мы из-за всякой ерунды ссориться-то будем? Правильно я говорю?