Розмари Уэллс - На синей комете
— Ты ведь не собираешься глотать эту гадость, верно, Оскар? — спросил Хоп у папы, выставив на аптечный прилавок целую коробку зелёного порошка.
— Ни за что! — ответил папа. — Мы не лечимся, а строим Трансконтинентальную железную дорогу.
Ах, как же тщательно мы её строили!
Каркас для гор, каньонов и перекинутых между ними мостов мы сделали из деревянных перекладин, расположив их крест-накрест, как железные балки аттракционов с горками, которые возводят в луна-парках. Внутри гор пролегал туннель. Под эстакадой текла река из серебристой фольги — мы её подсинили и даже изобразили рябь на воде прозрачным клеем, какой обычно используют для авиамоделей. Рельсы тянулись вдоль всей этой конструкции длиной в два стола, а потом заворачивали и уходили в туннель. Вскоре туннелей стало два, а потом и три.
— Оскар, да ты вконец сбрендил! — воскликнула тётя Кармен, приехав к нам на День благодарения. В подвал она спустилась «на запах» — проверить, откуда пахнет смолой и лаком.
Моя мелкая двоюродная сестрёнка, Уилла-Сью, тоже прибежала в подвал и даже рот разинула от удивления.
— Ничего тут не трогай, а то ещё током дёрнет! — предупредила её тётя Кармен.
— Хочешь, покажу, как поезда ходят? — щедро предложил я Уилле-Сью, хотя особо тёплых чувств к ней не питал.
Эта девочка досталась тёте Кармен от ещё одной их с папой сестры, упоминать которую было не принято. Лишь однажды я случайно подслушал разговор взрослых. Оказывается, настоящая мать Уиллы-Сью может в один прекрасный день одуматься и появиться на горизонте. Однако шли дни и годы, и шансы на её исправление и возвращение таяли. Сама Уилла-Сью с первого дня, как попала к тёте Кармен, называла её мамой. Уилла-Сью умела складывать губки бантиком и вечно цеплялась за юбку тёти Кармен. Сейчас она, по обыкновению, потянула большой палец в рот, но бдительная тётя подскочила к ней, точно кошка к мыши, и строго сказала:
— Уилла-Сью, дорогая, следи за руками!
— Девочки не любят поезда… — заскулила Уилла-Сью и всё-таки сунула палец в красный ротик секунд на тридцать, пока тётя Кармен выговаривала папе за то, что он спускает зарплату на заводные игрушки — всё равно что в сортир.
— Кармен, ты заблуждаешься, — с усмешкой возразил папа. — Это не заводные игрушки, а Трансконтинентальная железная дорога.
Папина тёплая, надёжная рука легла мне на затылок. А потом папа закурил длинную сигару, чтобы «выкурить» тётю Кармен и Уиллу-Сью из подвала.
Я очень любил вечера, даже не берусь сказать, какие больше — летние или зимние. Я просто любил вечера.
С апреля по сентябрь мы, прямо в подвале, слушали по радио репортажи о бейсбольных матчах. Матч шёл, а поезда тоже шли в прохладном полумраке — каждый по своей колее.
В подвале, почти под потолком, имелось два оконца, и летние вечера за ними длились и длились, медленно растворяясь в ночи. Когда становилось особенно душно, мы эти окна открывали, и внутрь врывался горячий ветер бескрайних равнин.
— Чувствуешь запах? — спрашивал папа. — Это люцерной пахнет. Издалека, из Канзаса.
Как слаженно нам работалось в такие вечера! Мы чинили пути, настраивали пульты управления, устанавливали новое железнодорожное оборудование.
В тысяча девятьсот двадцать восьмом году папина фирма процветала, они продали кучу тракторов. И редкая неделя у нас обходилась без заветной красной коробки, а то и двух, которые прибывали из Рочестера, что в штате Нью-Йорк. В Рочестере находился главный офис компании «Лайонел». В любую коробку с поездами они всегда вкладывали бумажную фуражку железнодорожника с синими и белыми полосками и набор билетиков, напечатанных для каждого поезда — в соответствии с маршрутом. Фуражки я никогда не носил, считал их малышовыми, а вот билетики, цветные и совсем как настоящие, собирал и хранил; по крайней мере, десяток билетов, перетянутых резинкой, всегда лежали у меня в кошельке.
Зимой солнце садилось рано, раньше, чем я приходил из школы, а папа с работы. За ужином мы обсуждали, что надо построить, отремонтировать или опробовать этим вечером. А потом выключали свет и спускались в подвал. В безлунные вечера наш дом был почти неразличим в темноте, если смотреть с фасада, с улицы Люцифер. Ветер — ледяной, как где-нибудь на севере, на Аляске, — гнул одинокие ели, а мы с папой стояли в подвале и любовались на снующие туда-сюда поезда, на облачка дыма, которые выпускали паровозы, на пучки света от фар, на серебрящиеся от света рельсы…
— Слышишь вой ветра? — спрашивал папа. — На фермах, в полях его слышно ещё отчётливее. Вой ветра разносится далеко, по всей прерии. Фермеры его слышат, когда косят и ворошат сено. Он доносится до соседнего города. Его слышат все: и хорошие люди и плохие, и в церкви и в тюрьме. Для многих вой ветра — точно вой волка.
— Какого волка? Почему? — спрашивал я.
Но папа никогда не отвечал.
Модели фирмы «Лайонел» доподлинно воспроизводили настоящие поезда, которые курсировали по стране: и локомотивы[3], и товарные вагоны, и пульманы[4]. Каждый останавливался на своих станциях, а потом спешил дальше — к Скалистым горам, через реку Колорадо и назад — сквозь туннели к южным окраинам Чикаго. За один вечер наш трансконтинентальный экспресс «Золотой штат» не раз пересекал страну с северо-востока на юго-запад, от Лос-Анджелеса до Чикаго, и возвращался назад. Погода на его маршруте всегда была безветренная и сухая, мигали станционные огоньки, и полосатые шлагбаумы на железнодорожных переездах опускались, едва приближался поезд.
К двадцать девятому году у нас было уже десять полных составов. Я больше всего любил «Синюю комету». Папа тоже считал, что этот поезд — самый лучший из всех моделей, выпущенных фирмой «Лайонел»: впереди синий, точно сапфировый, паровоз с синим тендером, а за ним — пассажирские вагоны с медными табличками, на которых выгравированы имена знаменитых астрономов: Вестфал, Фай и Барнард. Крыши легко снимались, и можно было рассмотреть устройство каждого вагона: там открывались и закрывались двери на петлях, зажигался свет, поворачивались сиденья, а туалеты были прекрасны, как кафедральные соборы с высокими сводами.
Экскурсионный вагон с большими застеклёнными окнами мы с папой прицепили в конец состава. Потом папа взял пинцет и, откинув плексигласовую крышу вагона, повернул два синих сиденьица так, чтобы с них можно было обозревать окрестности.
— Знаешь, Оскар, — произнёс папа, — в один прекрасный день мы с тобой отправимся в Нью-Йорк и сядем там на «Синюю комету». Билеты купим заранее — вот на эти места. И всё Восточное побережье будет у наших ног! Мы поедем вдоль океана до самого Атлантик-Сити. Там уличные художники, которые сидят на дощатом помосте возле пляжа, нарисуют наши портреты, а потом мы с тобой пойдём есть такие длинные турецкие конфеты: внутри орешки, а снаружи что-то вроде сладкой красной резины. Может, на твой следующий день рождения и отправимся в путешествие!
Однако мои следующий день рождения мы провели дома, в Кейро. Путешествовали только в подвале, но этих воображаемых поездок мне было вполне довольно. Иногда я прижимался щекой к искусственной траве перед самыми рельсами.
— Оскар, ты хочешь спать? — спрашивал тогда папа.
— Нет, просто смотрю, — отвечал я. — Просто смотрю.
А смотрел я так: закрывал глаз, который был ближе к земле, а другим заглядывал в вагоны кативших мимо пассажирских поездов. Вагончики нам поставляли с людьми: плоские оловянные фигурки виднелись в каждом окне. Вон там — силуэты двух женщин в шляпках, лицом друг к другу; женщины жестикулируют, наверно о чём-то беседуют… А вон там оловянный мужчина читает газету. А вот оловянный мальчик. Над ним с подносом стоит проводник, но мальчик не обращает на него внимания, мальчик смотрит, пристально смотрит прямо на меня: два крошечных отверстия — его глаза — словно поворачиваются. Мы провожаем друг друга взглядом, и в этот миг всё на макете оживает, люди и здания становятся настоящими, и вот я уже там, с ними, — бегу по зелёной-презелёной траве, взбегаю на платформу и… Я искренне верил, что вот-вот поднимусь по ступенькам в вагон «Синей кометы» и уеду далеко-далеко по рельсам, которые змеятся в ночи через прерию, меж пшеничных полей, а на горизонте будут темнеть Скалистые горы.
Я верил! И не было мальчишки счастливее меня в целом городе Кейро и даже в целом штате Иллинойс. Я, Оскар Огилви-младший, кружил по железной дороге вместе с поездами, а мой папа, большой и надёжный, стоял рядом, перед огромным пультом, и управлял сразу всеми поездами. Перестук их колёс и помигиванье семафоров[5] посылали мне ясный сигнал: всё в этом мире возможно, всё впереди.
Глава 2
Вой волка раздался осенью тысяча девятьсот двадцать девятого года — он подал голос далеко к востоку от Иллинойса, в Нью-Йорке. Люди назвали этот день Обвалом и Чёрным вторником. Что именно обвалилось в тот злополучный вторник, я не знал. Мне в ту пору шёл всего-то десятый год.
