Владислав Крапивин - Тридцать три – нос утри…
Бабушка накормила Виньку и Кудрявую вареной картошкой с молоком, постелила Виньке на узкой, “Ниночкиной” кровати и ушла. Сказала на прощанье:
– К полуночи приду обязательно. А вы допоздна не сидите, ложитесь спать, я дверь своим ключом отопру…
Винька и Кудрявая сели в комнате к столу – плести корзинки и мастерить из фольги цепи для елки.
– Кудрявая, включи радио. Погромче.
– Ага, включи… У нас его отцепили, потому что за три месяца не плачено…
“Начинается”, – обреченно подумал Винька. И даже разозлился на Кудрявую. Про себя, конечно.
– Винь, ты чего молчишь?
– А чего говорить-то?
– Винь, ты что-нибудь говори… А то мне кажется, будто по чердаку кто-то ходит. Скрипит…
И Винька тут же услышал: скрипит, ходит…
– Это… балки скрипят от мороза.
– А если не балки?
– Ты всегда такая ненормальная? Ну, кто там может быть? Медведь, что ли?!
– Я не знаю… А вдруг воры?
– Что у вас воровать-то! – в сердцах выдал Винька.
– Не знаю… Может, пианино.
Виньке сквозь страх сделалось смешно.
– Попробуй вытащи его! – И захохотал старательно.
Кудрявая тоже засмеялась. Стало полегче. И они, посапывая от старания, закончили серебряную цепь, а потом начали вырезать из цветной бумаги флажки.
Но скоро Кудрявой показалось, что кто-то бродит под окнами. Может, и правда бродил…
– Ты своим ужасом хоть кого в могилу сведешь, – с жалобным отчаяньем сказал Винька.
Кудрявая сказала, что не надо про могилу. Потому что и так…
Винька пообещал отрезать ей язык. И подумал: “А прочный ли замок-то?”
…В наше время было бы проще: включи телевизор, и можно перед экраном позабыть о всех страхах. Если, конечно, не смотреть про гангстеров и привидения. Но в ту пору Винька о телевизорах читал только в фантастическом романе писателя Адамова “Изгнание владыки” (там они назывались “телевизефоны”).
Впрочем, телевизор все равно бы не работал. Потому что (вот какое же свинство – все несчастья одно к одному!) электричество все же выключили. Около девяти часов.
Лампочка погасла не сразу: бледнела медленно, будто умирала. Кудрявая несколько раз успела сказать “ой”. Сквозь морозные двойные стекла неторопливо вступил свет луны.
– Не ойкай, а говори, где спички!
Ушибаясь о стулья, они побежали на кухню. Коробок оказался на месте. Керосиновая лампа тоже нашлась – на подоконнике. Ломая спички, Винька зажег фитиль, поставил на горелку пузатое стекло. Желтый свет неохотно растекся по кухне, ходики на стене застучали подчеркнуто громко.
– Винь, давай в комнату не пойдем. Мне кажется, будто там кто-то…
– Сиди здесь, если такая бояка. А я пойду… – И пошел. Потому что еще хуже, если рядом пустая темная комната. И Кудрявая пошла, куда она денется-то? Опять сели к столу. И при свете лампы вырезали еще по флажку. Тени от рук и ножниц разлетались по стенам. Кудрявая ежилась.
Винька сказал с последней решительностью:
– Вот что! Ложись-ка спать! Залезешь с головой под одеяло, там не страшно.
– А ты?
– Я тоже.
Лампу гасить, конечно, не стали. Не глядя друг на друга, разделись, залезли в постели. Винькино одеяло было ватное, тяжелое. Он натянул его до макушки. Кудрявая шумно повозилась и затихла. И стало так беззвучно – до звона в ушах. И сквозь этот звон, сквозь ватную одеяльную плотность все равно слышались ходики на кухне. И скрип за окном.
А дома, у Людмилы, сейчас, наверно, все сидят на кухне, играют в лото или в подкидного. А тихий Никита негромко бренчит на мандолине…
Винька вздрогнул и подскочил: его взяли за плечо. Он перепуганно сел. Кудрявая стояла рядом – с голыми руками и ногами, в холщовой рубашонке до колен.
– Винь, можно я посижу рядышком? А то на чердаке опять…
Винька понял, что сейчас он как есть – в трусах и майке, даже без валенок – вышибет дверь и с воем помчится через овраг, в безопасный дом к сестре.
Он не побежал. Он… со злостью вскрикнул про себя и сломил этот страх. Встал, взял Кудрявую за холодные локти, отвел к ее кровати.
– Ну-ка лезь обратно… – Вернулся к своей постели, прихватил увесистое одеяло и снова пришел к Кудрявой. Забрался на кровать с ногами. Набросил одеяло на Кудрявую и на себя – как шатер. И стало как тогда, под полушубком у печки.
– Глупая. Почему ты с бабушкой не боишься, а со мной… такая…
– Потому что… ты тоже боишься, – догадливо шепнула она.
– Да нисколечко! Вот… честное пионерское! – В эту секунду он не врал. – А ты… теперь тебе ведь тоже не страшно, а?
– Ага…
– Ну вот. И больше ничего не выдумывай.
Тогда она спросила то, что он совсем не ждал:
– Винь, а ты веришь в Бога?
– Ты что? С ума сошла?
– Да нет, я так… – Кудрявая словно чуть отодвинулась. А Винька вспомнил иконку в кухонном углу. Он всегда думал – бабушкина.
– Ну… понимаешь, Кудрявая… это, наверно, кто как хочет. Если человеку верится, то пускай… Может, ему так легче живется…
– Винь… Расскажи что-нибудь.
– Ладно… Помнишь, я рассказывал, что Арамис сделался главным начальником в тайном ордене иезуитов? А д’Артаньян в это время …
– Ты лучше про Рауля. И про Луизу.
– Подожди, надо про все по порядку. Иначе будет непонятно…
По порядку получилось длинно. Винька вдруг понял, что Кудрявая спит, привалившись к его плечу.
– Ну, ты не слушаешь.
– Я слушаю. Я только маленько подремлю. Подожди… Я сейчас. – И прилегла.
И Винька прилег тут же. Зачем уходить, если скоро рассказывать дальше…
Он даже не почувствовал, как вернувшаяся бабушка отнесла его на другую постель.
Ух и спал он после всех страхов! Когда открыл глаза, солнце уже искрилось на медных подсвечниках пианино.
Кудрявая сидела, укрытая по пояс. Тянулась руками за спину, пытаясь застегнуть пуговки на детском лифчике с резинками для чулок. Увидела, что Винька не спит, застеснялась, но поняла, что поздно.
– Винь, помоги, а? Я не дотянусь…
Винька вздохнул и откинул одеяло.
Петли были тугие
– Надо вперед пуговицами носить, тогда не будет мороки, – посоветовал Винька со знанием дела.
– Мне всегда бабушка помогает. Или мама…
– А где они?
– Мама еще не пришла с дежурства. А бабушка ушла пораньше на рынок, велела нам спать. А я уже совсем выспалась… Ты доскажешь про… Вальер?
– Про Ла-вальер, горюшко мое. Сколько раз тебе повторять… – И подумал, что она еще маленькая. И… как сестренка.
С той поры Винька с Кудрявой не церемонился. Покрикивал на нее, когда простужалась и боялась глотать таблетки. Вместе с бабушкой ставил ей горчичники (“А ну не дергайся, а то как шлепну, еще горячее будет!”) Силой завязывал у подбородка длинные меховые уши, чтобы не застудила железы.
А когда случалось “нервное” и снова болела нога, Винька чуть ли не на себе доставлял Кудрявую домой, усаживал на кровать, сдергивал с нее чулок и начинал решительно растирать, разминать кривую ступню – этому его тоже научила бабушка Александра Даниловна.
Летом Кудрявую должны были отвезти в Ленинград. Там в детской клинике работал известный хирург, хороший бабушкин знакомый военной поры. Он обещал “сделать все возможное”.
После массажа Винька заматывал ногу согретым полотенцем, подтаскивал Кудрявую ближе к печке, устраивал ее на лавке и садился рядом.
– Ну, слушай… – И начинал очередной рассказ.
Историю про Рауля и Луизу Винька пересказывал не по книжке. Ему совершенно не нравилось, что юная и доверчивая де Лавальер сделалась потом коварной, изменила своему виконту и стала возлюбленной короля. Он придумывал другие приключения…
А иногда Винька рассказывал и о себе. Про всякое. Как прошлым летом ходил с отцом в лес, заблудился и один бродил целый день, видел лосей и волка. И как однажды сделал громадный воздушный змей в виде самолета, и тот едва не стащил его с крыши. И как они с Толиком Сосновским смастерили из медной трубки пушку и Толька стянул у дядюшки-охотника горсть пороха, и они из этой пушки жахнули на огороде так, что соседский вредный петух в обмороке свалился с забора и с той поры потерял голос…
Привирал, конечно! Где понемногу, а где и ого-го как!. Но Кудрявая Виньке верила. И не только его рассказам, вообще…
Весной они вместе готовились к экзаменам. Классы разные, но билеты для экзаменов у всех одни и те же. Кудрявая все ответы на вопросы зубрила старательно. Потому что ужасно боялась: вдруг не сдаст. А когда отрывалась от учебника, делалась печальной.
– Ты чего опять скисла?
– Жалко…
– Чего тебе жалко?
– Что ты в лагерь уедешь.
– Это же всего на четыре недели.
– А потом я уеду на операцию.
– Ну, приедешь же, никуда не денешься…
