Лене Каабербол - Опасное наследство
Я снова опустила крышку. Плащи двух кланов и мечи! На что сдался лже-Ивайну такой груз?
ДАВИН
«Моя вина»
Мы искали три дня, от рассвета до тех пор, пока не становилось темно, так что ничего не разглядеть. Кроме плаща Дины, мы ничего и никого не нашли – ни живых детей, ни мертвых.
– Мы вынуждены отправиться домой к твоей матушке, – сказал на четвертый день Каллан. – Нужно рассказать ей все.
Я не больно этого хотел. Похоже, Каллан тоже.
– Я слышал ее голос, голос Дины, Каллан.
– Ну да, ты так говоришь…
– Ты мне не веришь?
Каллан словно бы дрожал от холода, он был явно не в себе, а на душе у него кошки скребли.
– Да… Меж небом и землей куда больше того, нежели нам, людям, об этом известно.
Я знал: он думал о привидениях.
– Она жива, – сказал я. – Не верю, что она померла.
Каллан смотрел в сторону.
– Может статься. Но, пожалуй, в нынешние времена редко слышишь, как ты, голоса живых людей. – Он затянул ремень на своем спальном мешке и закинул его на плечо. – Ну? Идешь?
– Да! Ладно! А что нам остается?
Каллан был прав. Матушка должна узнать обо всем…
Каллан спустился вниз седлать лошадей. Я отыскал Хелену – попрощаться и поблагодарить ее за долгие поиски, что вели, не щадя сил, Лакланы. То, что они искали и дитя своего клана, было не в счет. Я не высокогорец, а семья Тонерре не составляла какой-либо клан, тем не менее я очень хорошо понимал, что Тонерре ныне у Лакланов в кое-каком долгу.
Когда я вышел на внутренний двор крепости, там, у Железного круга, стояла женщина. Неподвижная, будто колонна, она неотрывно глядела на меня, так что мне стало не по себе и я захотел поскорее пройти мимо. Но она, опередив меня, подошла и преградила мне путь.
– Тонерре!
Голос ее был тверд как железо, а глаза столь же холодны и серы, будто гранит, – точь-в-точь как у Ивайна.
– Мадама? – спросил я как можно учтивей.
– Теперь ты доволен?
– Доволен?!. Мадама, я не понимаю…
– Ты явился, чтобы лишить жизни… – сказала она, и звук ее голоса вызвал холодные мурашки, забегавшие по спине. – А когда не смог лишить жизни Ивайна, то ты и твоя сестрица-ведьма заманили моего Тависа на смерть.
Я стоял, потеряв от ужаса дар речи, и даже не мог собраться с силами, чтобы ответить. Как она могла думать, что я… что Дина…
– Нет, – прошептал я в конце концов. – Это не так.
– Я хочу, чтобы мне вернули моего Тависа, – заявила она. – А если мне его не вернут… Я стану проклинать тебя и твою семью каждый день весь остаток моей жизни… Гореть вам всем в аду!
Она подняла руку, сжатую в кулак, и поднесла ее к моему носу. Кулак был серо-черного цвета, вымазанный чем-то темным и жирным.
– Вот! – молвила она – Это дар тебе от меня. Я дарю тебе одну ночь моих снов! А ты знаешь, что мне снится? Мне снится, что рыбы пожирают глаза Тависа! – И она ударила меня прямо меж глаз своей черной рукой. Удар был даже не настолько силен, чтобы заставить меня пошатнуться, и все же он потряс меня куда больше, чем те, что нанес мне Ивайн. Я не мог защититься от ее кулака и не мог нанести ответный удар.
– Я ничего не сделал твоему сыну, – совершенно сбитый с толку, сказал я, должно быть, я стоял перед матерью мальчишки Лаклана, – да и Дина тоже, я в этом уверен.
– А я знаю то, что знаю, – только и ответила она и, повернувшись, ушла.
– Где ты был? – пробурчал Каллан при виде меня. – Лошадям не терпится в путь.
Во всяком случае, один из коней не желал стоять на месте. Кречет, желая показать, как он нетерпелив, рыл копытом землю и встряхивал головой. Гнедой Каллана только и стоял на месте. Он был слишком хорошо вышколен. А Серый, пони, принадлежавший Дебби-Травнице, вытягивал шею и зевал так, что можно было видеть все его длинные желтые зубы.
– Я… я встретил мать Тависа.
– Вот как! Да, пожалуй, это было нелегко!
Я покачал головой, но ничего больше не сказал.
– Ивайн передал мне это, – сказал Каллан и протянул мне нечто продолговатое, завернутое в кусок старой, прогнившей мешковины. Стоило мне взять это в руки, как я уже знал, что это. Но я все-таки распаковал сверток.
То был мой меч, или, вернее, то, что от него осталось. Поскольку я потерпел поражение, он по праву принадлежал Ивайну, но Лаклану ни к чему был сломанный клинок.
– Что мне с ним делать? – спросил я Каллана. Он пожал плечами.
– Тебе лучше знать, – ответил он.
В этот миг мне больше всего хотелось выбросить обломки моего меча. Ничего, кроме беды, он не принес. И внезапно я понял, что имел в виду Нико, говоря, что не желает иметь дело с мечом. Все-таки я запаковал меч снова и нашел для него место. Что ни говори это было железо.
– Попробуем перековать его на котелок или что-нибудь в этом роде.
Хотя синяки, нанесенные мечом Ивайна, становились постепенно желто-зелеными вместо синих, Каллану пришлось подавать мне руку, чтобы помочь сесть в седло. Я взял поводья Кречета и приготовился к скачке.
– Послушай, погоди немного, малец! – сказал Каллан. – У тебя лоб весь черный.
Я быстро провел рукой по лицу. Я нащупал жирное пятно на переносье, как раз там, куда ударила меня мать Тависа. Я попытался стереть его рукавом, но это оказалось не так уж просто.
– Она ударила тебя… ну, она, мать мальчонки? – внезапно с тревогой спросил Каллан. – Ударила черной рукой?
– Ударила, – ответил я. – А руку она чем-то намазала.
Каллан молчал. Он стоял молча так долго, что даже его Гнедой стал нетерпеливо толкать его мордой.
– В чем дело? – спросил я. – Что за черная рука? Каллан вытащил что-то из-под воротника рубашки.
– Вот! – сказал он, протянув мне маленький мешочек, висевший на плетеном кожаном шнурке у него на шее. – Лучше тебе взять его на время. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не вернемся домой к твоей матери. Она женщина мудрая и хорошо разбирается в таких вещах.
– Что это? – спросил я, взвешивая мешочек в руке. Он был необычайно легким, и в нем что-то тихо шелестело. – Зачем он мне?
– Здесь кое-какие высушенные травы. Клевер, мальва, зверобой и укроп. Это моя мать собрала их. Я не знаю, помогут ли они, но, пожалуй, стоит попытаться.
– Помогут? Чему?
– Против дурного глаза и прочего. С черной рукой шутки плохи!
– По-твоему, она… она прокляла меня? «Это дар тебе от меня, – сказала она. – Я дарю тебе одну ночь моих снов». А еще она пожелала мне и моей семье гореть в аду и прокляла нас. А что было у нее в руке? Что это было, Каллан?
– Жир. Зола. Наверняка еще что-то другое. На такое я внимания не обращаю… Однако же надень на себя этот мешочек и уедем отсюда.
Хотя нам пришлось тащить за собой Серого, мы продвигались вперед быстрее, чем когда я ехал один, ведь Каллан знал дорогу куда лучше меня. А не будь я по-прежнему хворым и усталым, да еще и изувеченным, мы, пожалуй, приехали бы домой за один день. Но уже в полдень я почти не мог держаться в седле, и Каллан нашел нам хорошее место для отдыха на берегу ручейка под несколькими березами. Я отмывал жирное пятно холодной водой до тех пор, пока последние следы черной руки той женщины не исчезли без следа. Но забыть ее слова я не мог. И всю ночь мне снились какие-то мерзкие подводные сны – черная вода, слизистые водяные растения и холодные камни. И рыбы. Рыбы, пожиравшие глаза Дины…
Я проснулся, когда настал тот долгий холодный час, что длится с первого луча, показавшегося на небе, до тех пор, когда солнце встает по-настоящему. Я так радовался, что бодрствую, и так боялся снова заснуть, что охотней всего тут же оседлал бы Кречета.
Но Каллан спал по-прежнему, а лошади тоже стояли с поникнувшими головами и дремали. Я сел, прислонившись спиной к одной из берез, в ожидании, когда они проснутся, и пытаясь забыть рыб и глаза Дины. И матушку. Более всего пытался я не думать о ней и о том, какой у нее будет вид, когда она услышит то, что мы ей расскажем.
Мы добрались в Баур-Кенси чуть позднее полудня.
Так непривычно было скакать верхом, переваливая вершину холма, и видеть там наш дом, такой маленький и будничный. Само собой, он особо не изменился за ту неделю, что я отсутствовал. Одна-ко изменился я. У меня появилось какое-то странное ощущение того… того, что я здесь больше не живу. Что я не принадлежу больше к этому дому. И это заставило меня испытывать такое теплое чувство к каждой глупой курице там внизу, к каждому ряду капусты в огороде, к каждому комку торфа, положенному прошлой осенью на крышу.
Мама сидела на чурбане у дровяного сарая в сиянии предполуденного солнца. Я подумал: значит, она успела окрепнуть. А силы ей понадобятся.
Завидев нас, она помахала рукой. А потом резко поднялась. Она увидела Серого и увидела пустое седло. Она не произнесла ни единого слова, пока мы не въехали прямо во двор дома.
– Где Дина? – тут же спросила она.
Во рту у меня пересохло, и я не мог вымолвить ни слова. Сначала этого не мог сделать и Каллан. Но она положила руку на его колено и заставила встретить ее взгляд.
