Владимир Кантор - Победитель крыс
Ритм троллейбусного движения, внутренний ритм удачного проскока мимо крыс неожиданно стал обретать слова, и, подумав, а чем я хуже других, он принялся сочинять стихотворение, повторяя по нескольку раз одну и ту же строчку, чтоб не забыть ее, и жалея, что нет у него с собой карандаша с блокнотом. Сочинять стихи оказалось проще, чем он ожидал. Пиши, что думаешь, только попадая в ритм собственному настроению, и все в порядке. Вот что у него стало получаться:
— Куда несется и спешит
Троллейбус темно-синий?
Кругом знакомых ни души,
А я — прямым разиней
Сижу. Из лиц глядит
Готовность исполненья.
А я-то сам? — Сиди, сиди!
Нет выше наслажденья,
Когда не знают, кто ты есть,
Нет краше одиночества,
Когда любезный твой сосед
Не спросит имя-отчества…
Троллейбус снова остановился, открылись с чмоком двери. Вторая остановка. На ней вошел кто-то один, укутанный в плащ с капюшоном. С него тоже текла вода, но в салон он подниматься не стал, а задержался на ступеньках, словно бы загородив выход. Неприятный холодок зазмеился у Бориса в груди. Но, стараясь пересилить себя, тем более, что незнакомец в капюшоне никаких враждебных действий не предпринимал, он попробовал сочинять стихотворение дальше. Не получалось. Тогда он снова прочитал про себя целиком последний куплет, и к нему удалось приделать еще один.
…Когда не знают, кто ты есть,
Нет краше одиночества,
Когда любезный твой сосед
Не спросит имя-отчества.
Троллейбус мчится напрямик,
Минуя светофоры.
И я не я. В толпу проник.
Поди узнай, который!
Ритм зазвучал глуше, сочинение оборвалось, хотя он чувствовал, что стихотворение не закончено. Но какая-то тревога проникла в него. И связана была почему-то с молчаливо стоявшим на ступеньках в плаще с капюшоном. Смущало, что даже в троллейбусе он не снял капюшона. Кто он? «Скорее бы Деревяшка. Скорее, милый троллейбус, скорее!» На третьей остановке через переднюю дверь вошли еще двое в плащах с капюшонами, а через заднюю никто не вошел и не вышел.
— Вы на следующей не сходите? — спросил кто-то Бориса.
Он обернулся. Спрашивавший был высокий, рослый мужчина с огромными руками и широкой грудью. Под мышкой он держал свернутый плащ-болонью. Борис посмотрел на капюшон у задней двери и ничего не ответил, чтоб не выдать себя, не проговорить вслух до какой остановки он едет, только молча посторонился. А когда мужчина прошел ближе к выходу, как бы ненароком встал так, чтобы в удобном случае выскочить следом за ним. И так и стоял, ожидая, что будет дальше.
Двое в капюшонах продвигались с передней площадки, в глубь салона, в его сторону. Борис чувствовал себя, как безбилетник, ожидающий, что вот-вот до него доберется контролер, а желанная остановка, на которой он может выскочить, все никак не наступала. И эта остановка — его последний шанс, чтоб его не оштрафовали за незаконный проезд. Правда, здесь речь явно шла о чем-то более страшном, чем штраф. Но предпринять хоть какие-то действия к своему спасению ему и в голову не приходило. Он даже пошевельнуться боялся.
Он вдруг подумал, что пока он бормотал про себя возвышенные стихи Эмили, у него была и энергия, и сила для действия, он бежал, прыгал, лез, и все тело было исполнено ловкости и уверенности. Он попытался вспомнить хоть одно четверостишие, но ничего не вспоминалось. Только одно и оставалось ему в таком состоянии духа: сжаться и ждать, как ждешь во время какого-нибудь массового стихийного бедствия, — когда от твоей личной инициативы почти ничего не зависит, — что с тобой может быть не более того, чем и с другими. С тайной фаталистической надеждой, что не может же ничего плохого случиться с таким большим числом людей, что это же противоречит каким-то высшим законам, в которые человек почему-то всегда в отчаянные минуты начинает верить. Ведь людей в толпе так много, и если будешь держаться большинства, то и с тобой ничего не случится, как и с остальными.
Но существа в капюшонах все приближались и приближались, осматривая и ощупывая пассажиров, словно власть имеющие, и никто не сопротивлялся, и ни с кем, и вправду, ничего плохого не происходило. А те, в капюшонах, шли все дальше и дальше. И вот они уже в середине салона. И тут великое сомнение и страх охватили Бориса. «А почему, собственно, я решил, что и ко мне отнесутся, как к другим? Но чем я выделяюсь? Я вроде бы и одет так, как все, и лицо, руки и ноги у меня, как у всех… Именем? Что имя? Пустой звук. Я же могу его и не называть!.. Скажу, что зовут меня Саша. А вдруг я одет как Шурик? Вдруг у Саш особые приметы?..» Но ни двинуться с места, ни придумать чего-нибудь спасительного он не мог, просто не в состоянии был. И только стихотворение ему удалось докончить.
«Поди узнай, который!..» — несколько раз повторил он в отчаянии. И тут появился последний куплет.
— Но что я жду?
Чего сижу?
Ужели я не вижу?..
Беду руками развожу,
А те все ближе, ближе…
Ему, однако, опять повезло. Внезапно на задней площадке, у ступенек, состоялся следующий разговор.
— Вы сейчас не сходите? — это рослый мужик обратился к существу в капюшоне. Однако капюшон не ответил, даже движением не среагировал на вопрос и уж, конечно, не посторонился.
— Вы что не слышите?
— Тебе что за дело! Стой, где стоял, — ответ был произнесен хриплым, грубым и наглым голосом.
— Я выхожу, сейчас моя остановка.
— Ничего с тобой не случится, если и лишнюю проедешь!
— А коли мне надо, что тогда?!
— Надо через переднюю дверь выходить! Правил не знаешь?
— Ах ты, гнида! — взорвался вдруг мужик. — А твои дружки как вошли? Через переднюю? Так через нее входить тоже нельзя, а только выходить можно.
— Ладно. Разболтался. Стой, где стоял, пока цел!
— Ты с кем связался? Офонарел? — шепнул кто-то, стоявший рядом с Борисом, рослому мужику.
Тот замер. А Борис подумал, что теперь потеряна его последняя надежда, последний шанс, и что он пропал окончательно. Но мужик, видно, замолчал, собираясь с духом. И взревел:
— Да что за заразы! Совсем от вас житья не стало! Мало, что жрать нечего! Теперь еще распоряжаться, откуда мне выходить!.. Да пошли вы все!.. Откуда хочу, оттуда выхожу!
Троллейбус остановился. Мужик, схватив капюшон за грудки, так шмякнул его о металлический поручень, что крыс-сыщик ослаб и осел. Тем временем дверь отворилась навстречу ливню, брызги и запах дождя залетели внутрь троллейбуса. Борис краем глаза видел, как двое б капюшонах, работая локтями, пытались пробиться к ним. Но уже в следующую секунду он выскочил за мужиком под такой густой ливень, что тут же потерял из виду своего спасителя. Но ливень так же, очевидно, укрыл и его самого. Вжавши голову в плечи, ничего не видя, только слыша, что троллейбус отъехал, он бросился в нужном ему направлении. И в два прыжка оказался перед деревянной дверью в многоэтажном каменном доме. Дверь располагалась на углу, и к ней были подходы с проезжей части и из переулка. «То есть, — успел подумать Борис, — если погоня, если нападут, то могут с этих сторон блокировать выход, и тогда только или вознестись или под землею». Но размышлять было некогда, дождь лил, и Борис, промокший до нитки, рванул на себя дверь и вскочил внутрь. Дверь резко за ним захлопнулась.
Глава 8
Деревяшка
Борис сделал шаг вперед, похлопывая себя по плечам и по рукавам пиджака, чтобы стряхнуть, сбить с одежды остатки воды. Но все равно он чувствовал себя насквозь промокшим и продрогшим, Прямо перед входом находилась раздевалка, отгороженная от остального помещения фанерной стенкой, в середине ее было окошечко, сквозь которое, видимо, принимались и подавались пальто. Слева от раздевалки виднелась дверь с двумя нулями — очевидно, клозет. Кроме этой двери слева ничего не было, глухая стена. Зато справа несся гул голосов, шло тепло и пахло чем-то тошнотворно сладостным, словно бы тухлостью какой. Там, собственно, и был основной зал Деревяшки. Борис повернул голову направо. Он увидел несколько человек с подносами, очередь, которая потихоньку втягивалась за деревянную стенку с декоративными рейками. За стенкой, как догадался Борис, был раздаточный пункт пищи, потому что с подносами, уставленными тарелками, люди появлялись с другой стороны стенки и направлялись к столам. Деревянные столы стояли в два ряда: ряд у окна и ряд покороче у стенки. Деревянные стулья выглядели массивными и походили на широкие табуреты с приделанными к ним спинками.
Гардеробщик, краснолицый, обросший бородой, смотревший на Бориса в окошечко, увидел, что он без плаща, а пиджак явно сдавать не собирается, нырнул назад, в темь раздевалки. Оттуда послышалось бульканье наливаемой жидкости и слова, произнесенные старческим пропитым голосом:
