Кирилл Кащеев - Хадамаха, Брат Медведя
– Не гнала. Сам ушел, – мрачно буркнул Хадамаха – уж кого-кого, а Пыу посвящать в свои семейные проблемы не хотелось совершенно.
– Во-во! Дядька твой тоже сам уходит, – все так же насмешливо кивнул Пыу. – И мамаша твоя, помнится, как девчонкой была, сама уходила. По десять раз на Дню. Как бабка ее допечет, так по улицам и бродила – девчонке-то в караулке спать не годилось, а к подружкам проситься она стеснялась. Побродит, побродит, да обратно в дом вернется – куда ж ей деваться? Пока один раз не ушла – и больше не вернулась. Дядька твой тогда чуть ума не лишился, сестру разыскивая. Ну потом, конечно, весточка из тайги пришла, что жива, замуж вышла… Помню, видел все это. Я с твоим дядькой давно дружбаню. А на мамаше твоей даже жениться хотел! – в голосе его звучало легкое удивление, точно сейчас он не мог понять, как такая мысль забрела ему в голову. – Она тогда красивая была, стройная, как камышинка, опять же озорная, веселая. Одеться умела, хоть и не богато, но как-то так, будто не простая городская девчонка, а из сильного рода, – словно успокаивая самого себя, добавил он.
– Мама и сейчас красивая, – буркнул Хадамаха.
Пыу привстал на цыпочки, с усмешкой заглядывая мальчишке в лицо:
– Красивая? Да брось! Это в тайге-то, в чуме, да среди вашего орочьего племени? Небось поседела уже вся, спина от работы крючком согнулась, лицо морщинами пошло! Опять же близнецов народила – брательник твой небось такой же здоровенный, как и ты?
– Что вы, дядька Пыу, – куда здоровей, – скрывая усмешку, процедил Хадамаха.
– Во-от! – довольно протянул тот. – Раздуло, значит, мамашу твою после родов, как бычий пузырь над Огнем. Или, наоборот, высохла, будто щепка! Опять же бьет ее твой отец – признавайся, бьет ведь, не может такого быть, чтоб мужик, почитай, вовсе дикий, таежный, женку кулаком не потчевал! А она тихая вся такая, несчастная, забитая, в шкурах драных…
Хадамахе сразу вспомнилась мать на празднике-проводах в честь его отъезда. Стройная, уверенная, с гладким, как летняя зрелая ягода, лицом, без единой седой волосины в толстых черных косах, в праздничной пелерине-сили из соболей, что добыл для нее отец, в изукрашенном золотом нагруднике. И переваливающиеся у нее за спиной громадные фигуры отца и брата, готовых в клочья порвать любого, кто захочет ее обидеть, и даже слегка сожалеющих о том, что таких не находится. Эту картину быстро сменила другая, из самого раннего детства: мать в тот день, когда на племя Мапа напали извечные враги Амба, – вставшая над вкопанным в землю срубом, где спрятали детей, оскаленная в боевой ярости, от одного рыка ее Амба разбегались, поджав хвосты… Хадамаха поглядел на щуплую фигурку Пыу, лысеющую головенку, вечно грязную и затерханную стражницкую куртку – и, не выдержав, захохотал.
– Что, дядька Пыу, – постанывая от смеха, выдавил мальчишка. – Не в моем рту рыба – так тухлая, не в моей упряжке олень – так безногий?
– А что ты смеешься-то, что смеешься! – аж скача вприпрыжку вокруг Хадамахи, повизгивал Пыу. – Со мной бы мать твоя совсем не так жила!
– Это точно! – снова зашелся Хадамаха.
– И детей бы вовсе других народила! – привставая на цыпочки, так что согнувшийся от смеха Хадамаха едва не шарахнулся физиономией об его шлем, выпалил Пыу. – Может, не таких здоровых, зато поумнее! Слыхал, вон, как я дело-то об убийстве чукчей раскрутил – не выходя из караулки! – И, видя искреннее недоумение на лице Хадамахи, обиженно пояснил: – Ну насчет яда-то – кто догадался?!
– Да-а? – все еще пофыркивая от смеха, выдавил Хадамаха. – И отравителя уж сыскал?
– Ты меня не подковыривай! – наскакивая на него, как разозленный вороненок, выпалил Пыу. – Найдется отравитель! Вот только с караула сменюсь, по улицам пройдусь, отравителя и сыщу! Потому как я настоящий стражник! А ты… Игрок ты, может, и хороший, однако какой из тебя стражник? Разве ж стражнику сила нужна? Ум нужен, соображение! Настоящий стражник должен только взглянуть на человека и все враз про него понять! – Пыу завертел головой, выискивая что-то, глаза его радостно блеснули, он ухватил Хадамаху за рукав и поволок, повиснув на нем, как мелкая ездовая шавка на забредшем к людскому жилью медведе. – Вот сейчас мы и проверим, сколько его у тебя – соображения! Ведь ты ж тупой! Вот гляди, ты, гора мяса… Да не туда – троицу при оленях видишь?
Не увидеть троицу при оленях было невозможно – Пыу подтащил его вплотную к топчущимся у самого въезда в город ребятам на двух оленях – мальчишка и девчонка верхами и еще один парень, держащийся за олений повод…
Совсем молодые ребята, никак не старше самого Хадамахи, Дней по тринадцать каждому. Вид этих троих вызывал невольное сочувствие – видно, в дороге им досталось. Девчонка, не такая красивая, конечно, как мама, но все едино симпатичная, по самую макушку закутанная в тряпки, будто ее настоящая одежда в лохмы изорвалась в пути и ей собрали по вьюкам, что нашлось. Устала и боится – не за себя. Хадамаха перевел глаза на сидящего в соседнем седле мальчишку. Подтянутый, не слабый – старая меховая безрукавка открывала бугры мускулов на руках, смуглым скуластым лицом неуловимо похож на их тысяцкого. В седле держится неуверенно, будто что-то мешает ему. Нос Хадамахи пощекотал терпкий аромат целебных трав и пробивающийся сквозь него запах крови – наверняка ранен, и рана нехорошая, какая-то гадость в ней, даже пахла она зловещей, мерзкой чернотой и почему-то проточной водой. По третьему парню, тощему, как десять Дней не кормленному, что вел в поводу оленя скуластого, Хадамаха лишь небрежно скользнул взглядом – ничего особенного, хант-ман как хант-ман, каких тут, в Югрской земле, тысячи. Головой вертит да лыбится, небось впервые в город из своего пауля выбрался.
Выглядят все трое хоть и потрепанно, а все ж на беженцев не похожи – олени уставшие, но гладкие, холеные, и тюки у седел добротные. В одном Хадамаха наметанным глазом просек длинное тело укутанного в тряпки меча. Интере-есно… А в другом явно болталось что-то округлое, вроде яйца, тяжелое и, похоже, – железное! Это ж сколько такая штука стоить должна, особливо сейчас, когда в отрезанной мэнквами от остального Сивира Югрской земле цены на железо неуклонно ползли вверх? Однако на купцов троица ребят тоже мало походила – не встречал Хадамаха еще таких молодых купцов, и не одной же спрятанной железякой они торговать наладились? Ежели не беженцы и не купцы – кто они и зачем явились?
– Вот погляди на этих ребят и скажи – кто они такие и зачем явились, – словно подслушав его мысли, строго вопросил Пыу. – И можно ли их в город впускать – не натворят ли чего?
Хадамаха неопределенно дернул плечом – как всегда, когда не знал или не хотел отвечать – и невольно сильно потянул носом воздух. Возникшая невесть откуда, будто раньше она пряталась, смесь невероятных, оглушительных запахов нахлынула на него, заставив парня чуть не взвыть от кипящего, как вода в котле, ужаса. Эти трое пахли так жутко и завораживающе, что Хадамаха просто захлебывался. От девчонки несло Голубым огнем – его характерной едкой вонью, да такой силы, какой он не унюхивал ни от одной из жриц. Наверное, так могла пахнуть Снежная Королева или одна из верховных, сила которых к Огню, как говаривали, превышала даже мощь властительницы Сивира. А может, и они не дотянули бы – мальчишке казалось, он сунул нос в Голубой костер высотой до нижних небес!
Девчонкин запах переплетался с тянущейся от скуластого мальчишки струйкой – ароматом плавящегося металла, раскаленного горна и снова Огня! Только не Голубого! Хадамахе показалось, что он снова слышит завывание Рыжего пламени, рушащегося с небес ему на голову! Но хуже всего пахло от хант-мана! Темный, зловещий запах, невольно заставляющий вспомнить байки Пыу о разверзающейся земле и лезущих из-под нее подземных чудищах-авахи и ведьмах-албасы, служанках Эрлика, повелителя Нижнего мира. Запах, до рези в глазах и щекотки в носу похожий на тот, что стоял над телами убитых чукчей! А потом Хадамаха увидел тени.
Черная тень шамана в увенчанной медвежьей головой шапке – но ведь шаманы не носят медвежьих шапок, а только птичьи, с перьями, да еще с оленьими рогами! – протянулась из-под ног тощего хант-мана, ложась поперек плотно утрамбованной снеговой дороги. И была в этой тени такая сокрушительная мощь, что Хадамаха враз понял – в словах этого шамана не то что он, даже его отец не посмел бы усомниться! Раскатываясь, будто тканная из черной шерсти дорожка, из-под ног скуластого выметнулась вторая тень – кузнеца с молотом в одной руке и мечом в другой. А у самых пяток симпатичной девчонки, то вытягиваясь в серую ленту, то сжимаясь, шевелилась третья тень – патлатой твари с извивающимся, как змея, длинным языком и когтями, каким и Хадамахины родичи Мапа могли позавидовать. На сером кругу призрачного лица тени пылали синие треугольники глаз!
