Владислав Крапивин - Тополиная рубашка
— А зачем ездила?
— Там отец похоронен, под Курском. В братской... А твои почему развелись?
Я пожал плечами. Я не знал тогда и узнал причины гораздо позже, когда стал большим. И понял, что виноваты были не мама и не отец, а чужие равнадушные люди, вломившиеся в их судьбу. Но эта тема уже не для сказки. Это грустная реальность тогдашней жизни...
Лёшка переменил разговор. Сказал задумчиво:
— Я иногда думаю: что лучше? Честность или смелость?
— По-моему, всего лучше, когда вместе, — уверенно сказал я.
— А если вместе нету? Тогда как?
Я раздумчиво посопел.
— По-моему, честность лучше, — твердо проговорил Лёшка. Видимо, для себя это он уже решил. — Потому что если смелый, а не честный, тогда какой толк? Смелые и среди фашистов были, а все равно сволочи. А если человек честный, то пускай он даже боится. Он скажет: даю себе честное слово, что буду делать все как надо, а на страх мне наплевать. Вот...
— А ты... давал? — осторожно спросил я.
— Ага... — тихонько выдохнул Лёшка. — Что буду стараться.
Тогда я сказал:
— Я тоже...
— Что?
— Тоже даю... что буду стараться быть честным.
Лёшка подумал.
— Это, наверно, не считается, — вздохнул он. — Это ведь не по правде. Ты мне просто снишься.
— Ну и что... — отозвался я.
Мы замолчали. Я почувствовал, что такой важный разговор лучше не разбавлять болтовней.
— Ну, пока, — сказал я Лёшке и с кровати рыбкой скользнул в окно. И герань опять оставила пыльцу на моих ногах.
Утром я собрался бежать к приятелям, а мама сказала:
— Что за привычка скакать босиком. Надень сандалии.
Я не стал спорить. Пожалуйста, надену!
Конечно, в обуви полететь я не смогу, ну и ладно, успеется. Зато мчаться по тротуарам легко: я напружинил жилки как для полета и тяжести во мне осталось всего ничего — как раз только истертые до бумажной легкости сандалики.
Однако в квартале от нашего старого двора я сбавил скорость. Как отнесутся к моей обновке мальчишки? Два года назад Лёшка дразнил меня непонятным, но обидным словцом "Кнабель" за иностранные штаны и рубашку с перламутровыми пуговками (их прислал из Германии отец, он тогда еще служил там). И сейчас я затрепыхался: не покажется ли ребятам мой белый костюмчик чересчур модным, а вышивка из красных листиков — девчоночьей?
Во двор я вошел неторопливо, с равнодушно-независимым лицом и нехорошим холодком в желудке. У тополя сидели на корточках Вовка Покрасов и Амир Рашидов. Они накачивали велосипедным насосом латаный-перелатаный волейбольный мяч. Я подошел, спросил небрежно:
— Чё, не качает?
— Качает... — Вовка поднял глаза, поморгал и добродушно ухмыльнулся: — Во какой... артековец...
Амир уважительно помял грязными пальцами краешек моих штанов и спросил:
— Парашютный шелк?
— Не знаю, на рынке купили, — ответил я с зевком и подумал: "Пронесло". И тут же догадался, что говорить дальше:
— Похоже, что парашютный. Потому что я себя в нем таким летучим чувствую... и прыгучим.
— Как это? — Амир уперся в меня черными колючими глазками.
— А вот так! — Я прыгнул в длину и пролетел метров пять. Сандалики приземлили меня в пыльную траву перед крыльцом флигеля. На крыльце стоял дядя Боря.
— Дитя мое, — сказал дядюшка с насмешливыми лучиками в глазах. — Что это за странная легенда о костюме, который я будто бы подарил тебе в память о собственном безгрешном детстве?
Я заморгал.
— Встречает вчера меня твоя мама, — продолжал дядя Боря, — излагает эту историю и задает всякие вопросы... Я еле выкрутился.
Ура! Дядя Боря меня не выдал! Это самое главное! Я сделал виноватое лицо и пробормотал:
— Да это, понимаешь, такое дело... Это Нюра, наша соседка, сшила из старой скатерти. Она маленьких любит, часто подарки делает. А маме просила не говорить, потому что маме не нравится, когда меня чужие балуют...
Дядя Боря качнул головой и сказал непонятным голосом:
— Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам...
— А что такого? Я же правду сказал...
— Ну, правду так правду... Ладно, прыгай и веселись...
Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Лёшка.
Лёшка вытаращил глаза.
Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Лёшка видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается!
Не знаю, догадался ли Лёшка. Поглядел он на меня, сказал "м-да", хихикнул и спросил Вовку:
— Накачали?
— Ага. Только шипит маленько...
Мы еще с полчаса возились с волейбольной камерой, заклеивали. Лёшка больше не смотрел на меня по-особому и ни о чем не спрашивал. Я успокоился. А потом так осмелел, что даже показал "чемпионский" прыжок. Амир сболтнул, что "Славка научился прыгать, как эта самая... кенгуруха... Пускай покажет", ну я и сиганул через лужайку — от поленницы до бревенчатой стены двухэтажного сарая.
Тогда Лёшка негромко, но отчетливо сказал:
— Да-а, сны-то сбываются.
Я опять очень оробел, но спросил небрежно:
— Какие сны?
— Да так... Ерунда.
Ну и ладно, если ерунда.
Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Лёшка поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши.
— Запрыгнешь? — с подковыркой спросил Лёшка.
Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь!
— Не запрыгну, а залезть могу.
Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах.
— Как муха, — удивленно сказал внизу Вовка Покрасов.
Я сбросил с крыши мяч, и тут меня опять бес толкнул под ребро. Я прыгнул вниз и лишь у самой земли притормозил падение.
Вовка совсем по-девчоночьи взвизгнул. Я сел в подорожники, потер пятки. Сказал небрежно:
— Отбил маленько. Высоко все-таки...
Лёшка хмыкнул.
Толька Петров (он тоже был здесь) презрительно пошевелил ноздрей.
— Делов-то... Я оттуда тоже прыгал.
— Ты в сугроб прыгал, зимой, — напомнил Вовка. Он был справедливый человек.
— Делов-то... Могу и щас.
— Можешь, дак прыгни, — предложил Амир.
— Он может, — сказал я. — У него трусы вместо парашюта.
Толька ходил в широченных оранжевых трусах до колен, он воображал себя непобедимым вратарем вроде знаменитого Хомича. За "парашют" он оскорбился и выразил желание перевести разговор на кулаки. Я засмеялся и скакнул на поленницу. В это время пришли большие ребята, Лёшкины одноклассники, и мы всей компанией отправились купаться на Пески — так назывался уютный пляжик под заросшим откосом Туры. Девчонок поблизости не оказалось, можно было купаться голышом, и я отвел душу за вчерашний день и за нынешний. Выбрался из воды я после всех и увидел, что зловредный Толька колдует над моей одеждой. Затянуть узлами короткие штанины и рукава он не сумел, зато напутал узлов на единственной лямке и скрутил жгутом рубашку.
Ах ты, рыжая сколопендра! Ну ладно... Толька отскочил, я привел штаны и рубашку в порядок, неторопливо оделся, и мы деловито подрались в кружке молчаливых свидетелей и судей. Толька разбил мне нос, и кровь закапала на тополиную ткань, но это было ничего, это моя собственная кровь, она не мешает летучести. А я зато вляпал Тольке под глаз красивый фингал и крепко вделал ему по губе. Лёшка сказал, что у нас, как всегда, ничья, и велел кончать. Я пообещал Тольке добавить потом еще. Он мне тоже.
Мы еще долго были на берегу, дурачились, лазали по заросшим полынью и бурьяном кручам, кидали друг в друга песочными бомбами. Я попал такой бомбой точно за шиворот большому белобрысому Вальке Сидору, и он погнался за мной, чтобы "сделать из этого щенка готовую Муму". Я по бурьянным верхушкам взлетел на откос. Валька совершенно обалдел от моей прыти и застрял в сорняках.
А когда я спустился на песок, Лёшка снова смотрел на меня непонятно...
Вечером во дворе Лёшка сказал:
— Ну-ка, пошли...
Я почему-то загрустил и побрел с ним за поленницу без всякой охоты. Лёшка сел на чурбак, а меня поставил перед собой.
— Может, ты и сейчас мне снишься? — ехидно спросил он.
— Не... — осторожно сказал я.
— А ночью?
— Какой ночью? Чё такое?.. — забормотал я.
— Ну, повертись, поотпирайся, — хмыкнул Лёшка.
Я безнадежно посопел припухшим носом.
Лёшка помусолил указательный палец и произнес приговор:
— Десять шалабанов. Подставляй лобешник.
— За что?
— За то, что врал.
— А с чего я должен тебе всегда правду говорить? — взъерошился я.
— А кто слово давал? Что будешь стараться быть честным! Мы оба давали. Тоже во сне?
