Сильвана Мари - Последний орк
К лужам присоединялись ручейки, вытекавшие из кухонь и сливавшиеся с водой оборонительного рва, которая, в свою очередь, сбегала вниз по склону холма к рисовым полям и оросительным каналам. В этом соединении грязи и воды отражалось небо и создавались идеальные условия для жизни несметного числа улиток и лягушек — настоящий копошащийся город, жители которого испокон веков попадали на сковороды вместе с чесноком и петрушкой, обеспечивая, таким образом, выживание жителей Внешнего кольца.
До капитана донеслись многочисленные голоса, которые то сливались в общий гул, то перекрикивали друг друга.
Ранкстрайл оказался в западной части города, где как грибы после дождя вновь выросли лавки торговцев водой и сладостями, наполняя воздух волшебным ароматом, смешивавшимся с резким запахом жаренных на углях бобов.
Прикрывая лицо капюшоном плаща, Командир Варила купил себе самое большое медовое печенье с кунжутом и наконец-то вонзил в него зубы. Он закрыл глаза, и от наслаждения у него даже закружилась голова, так что ему пришлось опереться о стену.
На краю базара, приткнувшись к стене, сидел на корточках торговец коврами из города-каравана Дарбога, Подарка Богов, который был разрушен ураганом, а в прошлом, до того как его залило потопом, носил название Гоуннерт, Любимый, будучи построенным на развалинах города Лаккила, Удачливого, уничтоженного землетрясением. Изъясняясь на своем странном наречии, торговец вновь принялся рассказывать капитану, что если бы ему удалось продать хоть несколько ковров, то он смог бы вернуться в свой город и отстроить его заново, на этот раз не из дерева и верблюжьей кожи, а из камня, над которым возвышались бы лазуритовые купола. Ничто больше не разрушило бы его родной город, которому он дал бы название Самкидд, Непобедимый. Ранкстрайл купил все его ковры цвета ветра и солнца и, попросив придержать их до тех пор, пока не найдет им место, отошел. Вслед ему понеслись благословения, такие же витиеватые и цветистые, как и те проклятия, что достались капитану в прошлом.
Ранкстрайл обошел ствол дикой вишни, почерневший от пламени недавних пожаров, но словно олицетворявший саму сущность весны крошечными зелеными листиками, распустившимися на единственной уцелевшей от огня ветке. Ранкстрайл залюбовался деревом и провел рукой по шершавому черному стволу, пачкая сажей пальцы и край повязки, которую он все еще носил на раненой руке, несмотря на то что боль давно уже прошла.
Отцовский дом был отстроен заново, но выглядел точно так же, как раньше, представляя собой углубление между выступами второй городской стены, к которому добавили крышу и кривой, как и раньше, фасад. Покрытая искусной резьбой деревянная дверь завершала это произведение архитектуры. С высоких, почерневших от огня бастионов на крошечный домик снова спускался ковер зеленого плюща и цветущих каперсов. Молодой капитан вспомнил всех пойманных им головастиков, всех съеденных улиток и лягушек, всех добытых браконьерством цапель, восполнявших несуществующие доходы от отцовской столярной мастерской, и вспомнил уют родного гнезда, зажатого между выступами второй городской стены рядом с деревом дикой вишни.
Капитан дотронулся пальцами до своего мешка, старого и потертого, спрятанного под бархатным плащом. В мешке лежала персиковая косточка — первое воспоминание об убитых, за которых он отомстил. Еще там были лепестки, пропитанные кровью дракона, который пожертвовал жизнью ради спасения своего брата-эльфа. Письмо его отца, в котором слова: «Дорогой сын, каждое мгновение я мечтаю о твоем возвращении и о твоем возвращении каждое мгновение молюсь…» — так истерлись под пальцами капитана, что их уже невозможно было разобрать. Там лежали и игрушки, подаренные ему Эрброу в надежде купить его милосердие к оркам и предназначенные детям, которых он решил никогда не иметь.
Когда он вошел в дом, было уже темно. Отец сидел у огня на чурбане, приютившись между очагом и лежанкой, которая занимала почти половину дома. Дверь второй комнатушки, где спала его сестра, была закрыта, что означало, что она уже легла. Борстрил, его младший брат, спокойно спал на соломе, разложенной на деревянном настиле под самым потолком, вдвое уменьшавшем небольшую комнату. Ранкстрайл взглянул на отца — он не помнил его таким сгорбленным. Отец показался ему маленьким, как будто изношенным. Седые волосы совсем поредели, руки непривычно дрожали. Старик поднял взгляд от лавки, над которой с трудом работал, увидел сына и улыбнулся. Оба долго молчали.
— Отец, простите меня, но я пришел спросить вас, кто я, — в конце концов спокойно произнес Ранкстрайл.
Улыбка исчезла с лица старика. Он пошатнулся, но ни на миг не оторвал взгляда от глаз капитана. Наступило еще более долгое молчание.
— Ты — мой сын, — едва слышно пробормотал он наконец. — Ты — мой старший сын. Мой и моей супруги. У тебя ее глаза. Ты… у тебя такая же улыбка… Ты мой сын… Ты наш ребенок, наш старший сын…
Голос старика совсем сник на последних словах.
Ранкстрайл кивнул. Потом стал на колени перед стариком, мягко оторвал его руку от лавки, поцеловал ее и положил на свою преклоненную голову. Рука отца казалась бледной и тонкой в его огромных, коротких и темных ручищах.
— Я знаю это, — ласково ответил Ранкстрайл, — это я знаю. И я не смог бы жить, если бы я не знал этого. Я знаю, что я — ваш старший сын, и эта мысль помогала мне на каждом шагу, она давала мне возможность дышать.
Рука старика была холодной на его пылающем лбу. Ранкстрайл чувствовал ее дрожь.
Капитан надолго замер в этом положении, не произнося ни слова.
— Теперь, умоляю вас, отец, скажите мне, кто я, — еще раз повторил он. Ночная тьма заполняла маленький дом, вытесняя свет гаснущего очага.
Лишь когда первые звезды заблестели на клочке неба, видневшемся через открытую дверь, вновь послышался голос отца:
— До Бесконечных дождей мы жили на восточной окраине равнины, у границ Изведанных земель. Селение наше было бедным, но не нищим. Я любил твою мать и знал, что она тоже меня любит: мы ждали лишь первой летней луны и урожая, чтобы сыграть свадьбу. Я мог работать по дереву, имел полдюжины коз и уже достиг возраста, когда можно обзаводиться семьей. Но новая луна не принесла с собой лета, лишь начало Бесконечных дождей, во время которых мир поглотила грязь и нищета. Козы утонули, картошка сгнила. Не осталось ничего, что позволило бы просить в жены порядочную женщину. Мы осмелились сетовать на судьбу, и, быть может, за это демоны преисподней наказали нас: они не любят жалоб, не переносят проклятий. Когда мы думали, что хуже быть уже не может, что мы познали всю несправедливость, когда-либо существовавшую на свете, нагрянули орки. Я не знаю, откуда они пришли. Впервые в жизни мы видели орков: они были изгнаны из наших земель еще сиром Ардуином, но во времена Ардуина границы охранялись вооруженными отрядами, и об опасности предупреждали сигнальные огни. Теперь же нас отделяли от неизведанного лишь наши бобовые поля, а они, как и степь по ту сторону границы, были на ладонь залиты водой и грязью. Голод погнал орков в наши дома. Они нашли остатки нашей фасоли, но на этом не остановились. Они хотели другого… Наши женщины… понимаешь… мы не смогли…
Старик прервался и на несколько мгновений закрыл лицо ладонями. Потом снова взял себя в руки.
— Мы не смогли их защитить, — продолжил он. — Это трудно объяснить. Я знаю, мы должны были отстоять их в сражении или погибнуть в бою… Но мы… мы не ожидали этой атаки. У нас не было ни воинов, ни сигнальных огней. У нас ничего не было… Они напали на нас темной ночью, как стая волков. Прежде чем мы поняли, что происходит, половина из нас была уже мертва, а оставшиеся в живых не желали ничего, кроме смерти… Да, так все и произошло. Половина из нас была уже мертва, и оставшиеся в живых не желали ничего, кроме смерти. Потом произошло то, что всегда бывает в таких случаях. Те из нас, кто остался жив, поднялись с земли и решили начать все сначала. Мы потушили пожары, похоронили мертвых, перевязали раненых и раз и навсегда постановили сделать вид, что ничего этого не произошло. Я похоронил моего отца и поклялся, что буду вечно ненавидеть орков и мстить любому существу, в жилах которого течет их кровь. Женщины, которые через девять месяцев после нападения должны были родить от орков детей, договорились утопить их в пруду, образовавшемся после дождей у подножия холма, и тем самым стереть память о случившемся. Честь селения была бы вновь восстановлена. Но она не согласилась. Я имею в виду твою мать. Она сказала, что ты — ребенок. Такой же, как все. Все дети плачут одинаково. Она сказала, что честь людей заключается в том, что они не убивают детей. Никогда. Иначе их самих можно назвать орками. Тогда ее изгнали. И я, поклявшийся ненавидеть орков и мстить любому существу, в жилах которого течет их кровь, я… я понял, что без нее… и без тебя… моя жизнь не будет отличаться от грязи. Я спросил, согласна ли она, чтобы я стал ее мужем и твоим отцом. Она не хотела, потому что лицо ее было изуродовано и чрево изнасиловано. Тогда я сказал ей… я сказал ей… знаешь, это был непростой разговор, но я подготовил слова заранее — я сказал ей, что желал бы быть богатым, сильным, красивым, что я желал бы быть королем, чтобы бросить к ее ногам мое королевство, или хотя бы быть вором, чтобы суметь прокормить вас, но я был никем и ничем и мог предложить ей лишь самого себя, нищего человека, который бродит один по земле, превратившейся в грязь… Я сказал ей, что для двоих ночь была бы не такой холодной, рассвет наступал бы раньше, тогда как поодиночке мир раздавил бы нас, и даже если бы никто не побеспокоился о том, чтобы убить нас, то наша собственная скорбь остановила бы наше дыхание еще до наступления нового дня. Это было единственное, что мы могли сделать против орков: свести их нападение к нулю тем, что, несмотря ни на что, мы оставались живы.
