Борис Орешкин - Четыре дня с Ильей Муромцем
— Слышь, конек-то твой как, не шибко ретивый?
— Плохонький, Илья Иваныч, конек! — поспешил вместо воина ответить человек в красном плаще. — Спокойный да низкорослый. На таком ездить — срам один для настоящего воина.
— Вот и хорошо, что спокойный, — возразил Илья Муромец. — Такой нам и нужен. И сраму в том нет, что конь маловат. Был бы вынослив. А он, по всему видать, шустренький. Сколь за него хочешь, Волчата?
— Что ты, Илья Иваныч! — подобострастно поклонился ему человек в красном плаще. — Задаром бери, только смилуйся.
— Задаром ты мастак брать. Илья Муромец не грабитель. На вот, получай. Серебро! Из Царьграда. Можешь и на зуб не пробовать, Илья не обманет.
Муромец подкинул вверх серебряную монету. Волчата на лету подхватил ее, жадно глянув, спрятал в кожаный мешочек, привязанный к поясу. Потом жестом приказал воину слезть с приглянувшегося Илье Ивановичу коня и передал ему из рук в руки ремень уздечки.
— Ну, Володимирко, садись на коня! — приказал Илья Иванович. — Твой теперь будет.
Уговаривать меня не пришлось. Я поставил левую ногу в стремя, ухватился рукой за переднюю часть седла и непринужденно, как уже достаточно опытный наездник, взлетел на коня. Но, пытаясь нащупать правой ногой стремя и не доставая его, я понял, что все-таки допустил ошибку: надо было сначала укоротить стремена, подогнав их по моему росту, а потом лишь садиться.
В глазах Ильи Ивановича мелькнула усмешка, но он ничего не сказал и тронул Чубарого. Потом, обернувшись, крикнул селянам:
— А вы сами-то, куры мокрые, что ли? Или кольев у вас мало, чтобы лихоимцев прогнать? Больно вы смирные стали.
Илья Иванович поехал прочь из села, а я слез с коня и принялся укорачивать стремена. Застегивая пряжку ремня, я машинально посмотрел на Волчату. Куда девалась его прежняя угодливость! Он что-то повелительно говорил вполголоса своим ратникам, лицо выражало злобу и алчность. Что-то они затевали, о чем-то договаривались, глядя вслед Илье Муромцу. Но что они могли сделать такому богатырю? Ничего! И я, с легким сердцем вскочив в седло, пустился догонять Муромца.
Миновав околицу, мы поехали с ним сначала по дороге среди убранных наполовину хлебных полей, потом лугом по узкой дороге, петлявшей между озерками и перелесками. Где-то здесь, на холмистых, поросших соснами берегах Оки, Юрий Долгорукий построит небольшую деревянную крепость — Городец-Мещерский, позднее переименованный в Касимов. На этих самых холмах, из этих сосен построит! Хотя нет, не из этих. До времен Юрия Долгорукова по меньшей мере еще полторы сотни лет. Эти сосны состарятся к тому времени. Вместо них вырастут другие, которые сейчас чуть видны над землей.
А где-то на северо-запад отсюда шумят другие сосны на еще более высоких холмах, чем эти, между маленькой речкой Неглинкой и рекой покрупнее — Яузой, что впадают в Москву-реку. Вот бы съездить туда, посмотреть на усыпанную хвоей землю, покрытую в наше время асфальтом! Но до тех мест дня четыре, а то и больше, пути. Сейчас никак не получится. Но позднее, может быть на другой год, я обязательно уговорю Илью Ивановича съездить поглядеть те лесные холмы, на которых раскинется наша будущая столица с ее проспектами, площадями и парками. Может быть, там уже деревенька какая-нибудь стоит? Или избушка охотничья? Или вообще ничего еще нет? Ведь до времени упоминания Москвы как совсем небольшого села должно пройти свыше ста пятидесяти лет.
Когда я думал обо всем этом, до меня вдруг дошло, что я, выходит, уже смирился с тем, что навсегда останусь в десятом веке. Да, навсегда. Потому что уже ничего невозможно поправить и изменить. А жить все равно нужно. И нужно как-то приспосабливаться к тому, что случилось.
— Плохо в этих местах хлеб родится, — думая совсем о другом, сказал Илья Муромец. — К югу от Оки земли хорошие, а здесь — песок. Зато зверя и рыбы много. И сена вволю. У тутошних мужиков, у мещеры, вся жизнь в коровках да овцах. А этот Волчата последних забрать хотел. Да и хлеб тоже отнял. Не лучше печенега, свой-то… Богатства, вишь, ему мало! Еще больше разбогатеть охота.
Перед тем как въехать в густой, старый лес, мы остановились. Илья Иванович обернулся, еще раз посмотрел на видневшиеся вдали соломенные крыши деревни и грустно покачал головой. Потом, тронув коня, заговорил сам с собой:
— О, русичи! И что мы за народ, такой? Сами себя бьем да примучиваем. Вот, к примеру, Волчата этот. Был гридинь как гридинь. Воевал. За службу князь его землицей пожаловал. И пропал человек! Жадность его обуяла. Насобирал вокруг себя людишек бесчестных, копья им роздал, коней — вот и боярин! Полюдье начал устраивать на земле своей, словно князь какой. Мужиков обирать.
Илья Иванович тяжело вздыхал, размышляя. Мне хотелось объяснить ему сущность феодального строя, рассказать, как и что будет дальше с Русью, но я боялся, что он не поймет, не поверит. И я продолжал молча ехать рядом с ним, привыкая к своей лошадке и с интересом глядя по сторонам. Дорога шла теперь лесом. Несколько раз мы переезжали вброд ручьи, вдоль которых густо рос ивняк. То справа, то слева из травы или зарослей черники, громко хлопая крыльями, взлетали тетерева и тут же рассаживались на ветвях деревьев, ничуть не опасаясь людей. Я каждый раз жалел про себя, что нет ружья, а Илья Иванович не обращал на тетеревов никакого внимания, словно это были самые обыкновенные галки или вороны.
Иногда, на полянах или в долинах ручьев, мы проезжали довольно близко от пасшихся зубров. Мой небольшой конек, которого я назвал Орликом, пугливо косился на них и норовил спрятаться за Чубарого, такого же большого, как зубр. А косматые звери поднимали массивные головы и лишь провожали нас взглядом.
В полдень мы остановились у тихой, заросшей вдоль берегов белыми и желтыми кувшинками речки. Илья Иванович выбрал для отдыха местечко повыше и более открытое, чтобы ветерком комаров относило. Мы расседлали коней и прилегли на траву. Илья Иванович расстелил полотенце, положил на него хлеб, нарезал крупными ломтями балык, подаренный Ратибором, и очистил несколько молодых луковиц с зелеными перьями.
— Почали! — сказал он и, перекрестившись, откусил чуть ли не половину здоровенного ломтя хлеба. Ел он со вкусом, не спеша, тщательно собрав хлебные крошки в ладонь, отправил их в рот. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он смотрел на речку, на мирно пасущихся на лугу стреноженных наших коней и словно не видел ничего этого. Он хмурил густые, кустистые брови и даже временами переставал жевать, крепко задумавшись. И лишь потом, когда я принес от реки в его большом железном шлеме прохладной воды и мы «долюби», как он выразился, напились после хлеба и соленого балыка, Муромец решился задать волновавший его вопрос.
— А как оно в будущем? Неужели и тогда богатый бедного обирать будет? Говорят, в старину не бывало такого, все меж собой поровну люди делили. И еду, и одёжу. Князей только на время войны избирали. А теперь вон как пошло. Мало того, что князь на себя да на дружину свою дань собирает, дак еще и бояре с дворянами вроде того Волчаты мужичков грабить стали. Разве это дело? И ведь все больше таких плодится! Неужто всегда так будет?
— Нет! — очень довольный, что смогу порадовать старика, сказал я. — Не будет на нашей земле таких, как Волчата. И князей тоже не будет.
— Ну, обрадовал ты меня! — сразу повеселел Илья Муромец. — Хоть я и сам знал, что только так и может быть, но все-таки иной раз сомнение брало: уж больно силу они берут, князья да бояре.
Мне тоже хотелось кое-что выяснить у Ильи Муромца.
— Илья Иванович, — спросил я, — ты славу любишь?
— Славу? — переспросил богатырь. — Нет. Я квашеную капусту люблю. Щи со сметаной!
Он улыбнулся и посмотрел на меня с хитринкой. Потом добавил уже серьезно:
— Слава мне ни к чему.
— Зачем же ты тогда очевидцев ждал на дороге, когда с «драконом» биться хотел? Небось рассчитывал, что про тебя еще одну героическую былину сложат?
— Глупый ты, Володимирко. Да разве я для себя, для своей славы стараюсь? Ведь оно как? Услышат враги, что на земле русской невиданной силы богатырь есть, ну и поопасаются на нас нападать. Понял?
Я внутренне улыбнулся детской наивности этого рассуждения. Но потом вспомнил, что ведь и в наше время, не так уж давно, государства друг друга пугали атомными и другими разными бомбами. «У меня, мол, вот что имеется. Не подходи!» В принципе, это ведь то же самое, что и с богатырями могучими.
— Ну а как другие богатыри — Добрыня Никитич, Алеша Попович. Они тоже не ради своей личной славы стараются?
— Вестимо, — ответил Муромец, связывая в узелок остатки еды. — Чем больше витязей знаменитых, тем стране спокойнее. Силачами земля славится и оборона крепится.
— Кто же из вас самый сильный? — подзадорил я старика.
— А мы с Добрынюшкой силой мерялись. Без оружия я верх взял. Ну а с оружием кто его знает, чья бы победа была? Тут ведь не только сила нужна. А Добрыня, он ловок и быстр. Да и силенка в нем тоже есть. А вот Алешка Попович слабоват. Тот больше наскоком берет, как петух. И бражник к тому же. Ему бы все меды пить да на гуслях бренчать. Ну, верно, с Тугариным, князем хазарским, дрался. Да ведь Тугарин-то обжорой был, вот и вся его доблесть. Еще Алешка отцовску корову через забор кинул. Верно. Так ведь коровенка та дробненькая была, почти телушка. А все же слава и об Алешке идет, Руси нашей на пользу. Я ведь так мыслю: главная сила не во мне, не в Добрыне или Алешке, а в народе. Мы только запевалы. А как беда для страны придет, тут на народ вся надежда — на оратаев да на рыбаков, на кузнецов да охотников, на скудельников да древоделов и на разных других трудяг, что по всей Руси расселились. Сейчас кто хлеб растит, кто бортничает, кто рыбу ловит и зверя бьет, а как придет для Руси лихолетье — каждый свое дело оставит, сойдутся все под боевые стяги, грудью землю свою оборонять станут. В них сила! Ну а пока нет вражеского нашествия, страну от ворога бережем мы — богатыри да дружинники князевы. На заставах стоим, от набегов спасаем.
