Владимир Кантор - Победитель крыс
Старуха нахмурилась. Злобность изобразилась на ее лице.
— Мало, где я ни бывала! Ты и местов таких не знаешь, о каких вопрошаешь. Не всякую сказку сказывают, не всякую правду говорят… Подумаешь, сладенького его лишили!.. Захочу — всех объем! Где я лисой пробегу, там куры три года не несутся. Знаешь такую присказку? Так это про меня. А то видел, де, как сладенького старушка купила!.. Ну ладно, чего там рассусоливать!.. Выиграл, так говори свое желание.
Борис молчал, потому что и не знал, что сказать, да и вообще ничего не знал, не понимал, и голова у него кружилась. Он перестал пить чай, сидел, тоскливо глядя на старуху, и ничего не говорил, а куриные головы на стенах в чадном свете свечей казались ему дикарскими трофеями: так каннибалы, он сам читал об этом, развешивают в своих жилищах высушенные головы врагов. А старуха смотрела на него презрительно, чай из блюдечка прихлебывала громко и громко грызла кусковой рафинадный сахар, пригорошнями таская его из сахарницы, насыпая горкой около своей чашки и время от времени макая кусок в горячий чай. Она чавкала, хлюпала и поблескивала глазами на Бориса. И все явственнее он видел, как на ее лице насмешливость начинает преобладать над злобностью. И паук из своего угла тоже выкатил на него свои сверкающие глазки на ниточках и, казалось, тоже ждал его ответа. А Борис никак не мог ни на что решиться. Если бы кто ему подсказал, что делать!.. Конечно, хотелось домой, к бабушке Насте, но при этом он вроде бы и Саше обещал прийти в Деревяшку.
— Ну? — повторила свой вопрос старуха. — Говори, голубок.
— Куда же мне идти? — спросил несчастный Борис. — Я сам не знаю, чего я хочу.
— Ха-ха! — хихикнула старуха. — Хе-хе. Хочу того — не знаю, чего. Хочу туда — не знаю, куда. Впрочем, решай. Хочешь ли ты здесь остаться и до Деревяшки добраться? Или боишься здесь пропасть и хочешь домой попасть?
Она прищурилась на Бориса. А он почувствовал вдруг непреодолимую зевоту и такую усталость в голове, что ни одно волевое усилие сделать не мог и решить ничего не мог тоже. «Поспать бы. Утром на свежую голову разберусь, что делать».
— Вижу, вижу, — снова хихикнула старуха, — решить не можешь. Думаешь, утро вечера мудренее. Твое дело, голубчик. Ты поел, попил. Сейчас баньку истоплю, помоешься, и спать тебя уложу на пуховую перину. Вот сюда, под одеяльце, — она указала на мягкую постель. — А утром, может, чего и придумаешь.
— Нет, нет, — с тревогой сказал Борис. — Я не хочу вас стеснять. Лучше где-нибудь еще постелите…
— Боишься меня, — улыбнулась самодовольно старуха, так что уголки рта достали до ушей, а нос уперся в подбородок. — Может, ты и прав, сладенький. Пакостей у меня в запасе еще много. Тогда в горницу к внучке-красотке. Знаешь, она у меня какая красотулечка? Ух! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Вся в меня. Чего смотришь? Не веришь? Я в молодости многих с ума молодцов-то вроде тебя посводила. Огневая была, горячая. А про внучку мою даже стихи один сложил, давно, правда, лет двести назад, но все правильно описал. Вот послушай.
Старуха закатила глаза к потолку и, подвывая, прочла:
В жилках рук ее пуховых,
Как эфир, струится кровь;
Между роз, зубов перловых,
Усмехается любовь.
Родилась она в сорочке
Самой счастливой порой,
Ни в полудни, ни в полночке —
Алой, утренней зарей.
Кочет хлопал на насесте
Крыльями, крича сто раз,
Северной звезды на свете
Нет прекрасней, как у нас.
Старуха закончила чтение стихов и выжидала реакции на них. Но Борис, принужденно улыбаясь, поглядел на уродливо-страшное лицо старухи и, сглотнув слюну, неопределенно покачал головой.
— Чего ее-то боишься? — грубовато сказала старуха. — Согреет она тебя, приласкает, полюбит. Она добрая на это.
Нельзя сказать, чтоб Борис не хотел влюбиться, не хотел любви, напротив, его душа уже давно ждала кого-нибудь. Но грубая простота старухи не привлекала, а отпугивала. Она напоминала Борису простоту хулиганов, тоже запросто говоривших о таких вещах. И казалось — хотят в грязь какую-то затянуть, из которой не выплывешь потом. А он мечтал о том, что он называл подлинной любовью, о любви-вдохновительнице, чтоб подвигла она его на великие дела и сама разделила его жизненную борьбу.
— Да я лучше где на сеновале посплю, чтоб никого не беспокоить, — сказал он робко.
— Твое дело, — отрезала старуха и неожиданно резким движением руки хапнула муху, присевшую на край стола недалеко от розетки с медом. Зажав ее в кулаке и слегка придавив, старуха затем приоткрыла кулак, вытащила муху, оборвала ей крылышки, поднялась и заковыляла в угол к пауку, бросила ему муху в паутину и, совершив это жертвоприношение, вернулась к столу. — Твое дело, — повторила она. — Тогда и баньку тебе топить не буду. На сеновале, в трухе, и так поспишь. Выйдешь отсюда, от крыльца повернешь налево, да так по тропке и иди, как раз в сарай упрешься. Да смотри не сворачивай, а то не дойдешь, и утром мне и поговорить не с кем будет. Да вот свет возьми, а то темно там, да не свечку, спалишь там мне все свечкой-то. Фонарик электрический тебе жертвую, импортный, на трех батарейках. Но их ты тоже попусту не жги. Увидел, что надо, разделся, улегся, тут огонь сразу и погаси. А к утру, может, и я, старушка, придумаю, что с тобой делать.
И Борис пошел. На сеновале тем не менее была расстелена постель: подстилка, на ней белая простыня, серого цвета наволочка, набитая сеном, и зеленое шерстяное солдатское одеяло, тонкое, выносившееся, и не в пододеяльнике, а с простыней. Все было рассчитано на полный уютный отдых. Было тепло и пахло сеном. Борис разделся и с наслаждением лег на прохладную простыню, чувствуя под собой упругую плотность сена. Сквозь наволочку слегка кололись травинки. Над головой толстые деревянные балки сарая. Он выключил фонарик, и в темноте послышались шорохи, шепоты, но невнятные и нестрашные.
«Проснуться бы и чтоб ничего как будто не было и я снова дома», — подумал, засыпая, Борис.
Глава 5
Интермедия
Борис проснулся от жара в теле — ноги вспотели до самых бедер, а спина холодела: видно, пот был, но теперь высыхал, испарялся. Он открыл глаза. Над головой вместо толстых деревянных балок сарая знакомый побеленный потолок, электропроводка, поднимающаяся от выключателя и бегущая по потолку к самой его середине, к висящей над столом лампе под красным абажуром. Около него сидел незнакомый ему врач-мужчина в белом халате и в старомодном пенсне, но молодой, круглолицый и гладковыбритый. Он что-то говорил. У изголовья постели стояла бабушка Настя и слушала, шевеля в ответ губами, не то повторяя слова врача, не то возражая ему. Где-то вдали на кровати сидел дед Антон в синей нижней рубашке, и белые помочи от брюк, пересекавшие ее крест-накрест, были отчетливо видны.
Борис прислушался, но ничего кроме глухого гула не услышал: заложило уши. Он терпеливо принялся ждать, пока уши отложит, не пугаясь, не нервничая. Напротив, лежал, думал, вспоминал. «Вот и наступил другой день, наступило завтра, и я вырвался из бреда, и, слава Богу, снова в привычном мире, и вовсе я не обманул и не подвел Сашу, обстоятельства, судьба решили все за меня, я же сказал старухе, чтобы она помогла мне вернуться домой, все как бы само вернулось, само собой наступило завтра». Слово «завтра» было для него неким символом, означавшим перемену в жизни. Он лежал и вспоминал, как, будучи трех лет от роду, он тоже болел, болел скарлатиной, лежал в больнице в отдельном боксе и к нему пускали только маму. И он каждый день просился у нее домой, особенно настойчиво, когда начал выздоравливать, но вставать ему было еще нельзя, и мама уговаривала его потерпеть, каждый раз обещая, что заберет его завтра. Но вот наступало «завтра», которого он с нетерпением ждал, а мама говорила, что он путает, какое же «завтра», когда сегодня — «сегодня». Действительно, было «сегодня», и он все не мог сделать так, чтобы на следующий день «завтра» осталось бы «завтра», не превращаясь в «сегодня»: Тогда он решил, что «сегодня» — всегда, а «завтра» и вообще никогда не наступает и что-то, что он хочет сделать завтра, надо делать сегодня. И стал требовать: забери меня сегодня. Но мама не соглашалась, потому что врач, по ее словам, разрешал выписать его только «завтра». И с тех пор, хотя одним утром «завтра» и наступило, он относился к этому слову с недоверием, потому что оно, как правило, оказывалось новым «сегодня», и жить опять приходилось трудно, снова были сегодняшние обязанности, а завтрашние чудеса не наступали. Хотя каждый раз, втайне даже от самого себя, он надеялся, что завтра что-нибудь чудесное и неожиданное случится. Однако утром уже знал, что сегодня — «сегодня». Но этим утром, как он видел и чувствовал, «завтра» наступило. И будто не было ни бега по лестницам, ни Саши, ни Алека, ни Старухи. Но вот, что удивляло его: он словно и не был этому рад, ему все чего-то было стыдно, как будто он откуда-то сбежал и предал кого-то.
