Астрид Линдгрен - Линдгрен А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2: Суперсыщик Калле Блумквист [ Суперсыщик Калле Блумквист; Суперсыщик Калле Блумквист рискует жизнью; Калле Блумквист и Расмус; Расмус, Понтус и Глупыш]
— И не пытайся, — сказал он, погрозив указательным пальцем, — только сломаешь себе шею, тошь-в-тошь, как моя мамошка.
— Плевать мне на твою мамочку! — сказал Расмус.
Альфредо явно оскорбился.
— Ах ты, маленький своенравный ребенок…
— Вот как? Твоя мама сломала себе шею, вылезая из окна? — живо произнес Понтус.
Быть может, Расмусу снова пришла в голову одна из его блестящих идей, тогда лучше ему, Понтусу, каким-то образом отвлечь Альфредо.
Альфредо покачал головой:
— Нет, ясное дело, нет… хотя она в своей жизни наверняка немало влезала в окна и вылезала оттуда. Ах, она была гибкая, как обезьянка! Нет, это произошло по дороге на конскую ярмарку в Сэффле, вот тогда-то она и сломала шею… Ах, всякий раз, когда я думаю про это, я шуть не плачу.
Он стоял, прислонившись к очагу и горестно глядя прямо перед собой.
— Понимаешь, малыш Понтюс… Однажды темным ноябрьским вечером мы ехали по дороге на Сэффле и вдруг, ни с того ни с сего, мама заводит песню «Жалоба дикой утки». Боже, сжалься надо мной, ей не следовало этого делать.
Он тяжко вздохнул.
— Нет, не следовало ей это делать! И как ты думаешь, што слушилось? Да, наши лошади понесли… У нее, у моей мамошки, был такой певшеский голос, который пугал лошадей, заставляя их мшаться во весь опор, и вот… О Боже, сжалься над нами, какое несшастье, наш фургон опрокидывается и летит вниз с крутого обрыва, и вот уже моя мамошка лежит со сломанной шеей… тошь-в-тошь как это будет с тобой, Расмюс, если ты думаешь, что можешь выпрыгнуть из этого окна.
— Не твое дело, — заявил Расмус.
— Ладно, ломай себе шею, — сказал Альфредо, — на свете детей, что собак нерезаных!..
Он повернулся к Понтусу, который казался ему более толковым.
— Ах, потрясающая женщина была моя мамошка! Я стоял рядом с ней на коленях в тот осенний вечер, дождь лил как из ведра и завывал ветер, а моя мамошка сломала шею. «Тебе ошень больно, дорогая мамошка?» — спросил я и заплакал. «Нет, малыш Альфредо, — ответила она, — мне не больно, больно только, когда я смеюсь!» И это были ее последние слова!
Он торжественно высморкался в носовой платок.
— Да, такой матерью можно гордиться, — сказал он. — Такая мама, как моя мамошка, рождается раз в сто лет, да и то не всегда.
Тут он лукаво подмигнул Понтусу и вытащил из кармана брюк ключ.
— Дорогие маленькие шалопаи-мальшишки, теперь мне пора. Один добрый дядяшка приедет за мной на машине. Мне надо в Тиволи, глотать последнюю шпагу. Но это не отнимет у меня много времени, а потом…
Он подскочил от радости по-козлиному, а затем повернулся к Расмусу.
— Вот тебе ключ от погреба, — сказал он. — Завтра у тебя будет твой маленький Глупыш, а у меня не будет никакой Берты. Подумать только, какой замечательной может быть жизнь!
Он попытался погладить Расмуса по голове, но Расмус быстро отскочил в сторону. Он не хотел, чтобы его гладили.
— Маленькие шалопаи-мальшишки, надеюсь, мы, верно, никогда больше не увидимся, — сказал Альфредо. — Но когда я буду пить пиво далеко-далеко отсюда, в городе, названия которого вы никогда не слышали, я иногда буду думать о Расмюсе и Понтюсе, которые явились ко мне и хотели взглянуть на меня только одним глазком.
— Старый ворюга! — крикнул Расмус. — Хоть бы я вообще никогда тебя не видел!
Альфредо закудахтал от смеха.
— Я тоже этого хошу, — сказал он.
Потом он повернулся и ушел, и они слышали, как он поворачивает ключ в замке, слышали, как он спускается по чердачной лестнице, слышали, как удовлетворенно он напевает себе под нос:
— О, meine[43] мама, шемпионка по силе пальцев…
Потом входная дверь за ним захлопнулась, и они больше ничего не слышали. Но они ринулись к окну и увидели, как он идет там в сумерках под яблонями. У старого погреба он на минуту остановился, повернулся и помахал им рукой. А потом исчез в проеме каменной стены.
И не осталось ничего, кроме сплошной тишины. Стоя по-прежнему у окна, они прислушивались к звукам, к звукам самым незначительным, но подтверждающим хотя бы, что на свете существуют люди. Однако стояла мертвая тишина, и даже Глупыш больше не лаял. Вечер был красив и тих, солнце как раз только что село, оставив на небе лишь несколько багровых полосок. Свежо и сладко благоухало после дождя, и вот наползли вечерние туманы и завладели старой заброшенной усадьбой; они мягко стелились над землей между старыми серыми строениями и шерстяным покровом простерлись в отдалении над цветами камнеломки у каменной стены.
— Да, что ж, тогда спокойной ночи, — сказал Понтус. — Вообще-то жалко торта со взбитыми сливками. Часа в три ночи хорошо было бы перекусить немножко.
Расмус покачал головой:
— Ты, надеюсь, не рассчитываешь остаться здесь на ночь?
— А что нам делать еще? — ответил Понтус. — Сюда, пожалуй, никто не придет и нам не поможет.
Расмус сочувственно посмотрел на него, но тот этого не понял.
— Чепуха! Мы можем с таким же успехом ночевать здесь, как и в палатке, — сказал он. — Хотя здорово было бы, если бы спальные мешки лежали тут, а не на багажниках.
— Не жалей о спальных мешках, — сказал Расмус. — Когда Эрнст и Альфредо вернутся обратно, тебе никакой мешок совершенно не понадобится.
Понтус удивленно вытаращил глаза:
— Вернутся обратно?
Расмус угрюмо кивнул:
— Да, а что они, по-твоему, могут еще сделать? Поселиться здесь и открыть лавку металлолома?
Тут Понтус засмеялся:
— Боже мой, я об этом не подумал.
— Собственно говоря, это единственное, о чем приятно думать.
И в нем также забурлил смех.
— Мне кажется, я вижу их, как они собираются вскрыть мешок. Я слышу голос Альфредо: «…пломбы — это здорово, моя мамошка всегда говорила…»
— И тогда Эрнст срывает свинцовую пломбу, — сказал Понтус.
Расмус удовлетворенно кивнул головой:
— А этот хмырь, который собирается купить у них серебро, стоит рядом, настороженно вылупив глаза.
— Именно так! — согласился Понтус. — И тогда Альфредо протягивает лапу за кувшином…
Расмус икал от смеха.
— А вместо него вытаскивает старую мамину металлическую ступку… Она доставит ему большое удовольствие.
— А потом они прочитают то, что мы написали на клочке бумаги, — вот где пойдет веселье! — радостно сказал Понтус.
Но Расмус уже стал серьезным.
— Да, хотя будет не очень-то весело, что мы заперты здесь, когда они на всех парах примчатся обратно. Ты понимаешь, что нам обязательно надо как-то выбраться отсюда?
Понтус это понимал.
И тут снова залаял Глупыш — раздался один-единственный, печально короткий лай, словно он точно знал: собственно говоря, нет смысла лаять.
Расмус высунулся из окна.
— Да, Глупыш, я приду! — как можно громче закричал он.
И задумался.
— Я приду, если даже сломаю себе шею, — пробормотал он.
Еще немного поразмыслив, он с надеждой взглянул на Понтуса:
— Знаешь, Понтус, а что, если мы свяжем вместе наши брюки? Должно получиться!..
— Давай! — согласился Понтус. — Не думаю, что мои выдержат, если очень долго висеть на них, но все равно можно попробовать.
Он быстро выскользнул из брюк. Само собой, он мог пожертвовать ради Глупыша парой синих брюк, даже если будет ужасно неприятно катить на велосипеде через весь Вестанвик в одних лишь коротеньких трусах.
— Везуха, что мы оба такие длинноногие, — сказал Расмус, одобрительно глядя на Понтуса, чьи ноги, длинные, словно у жеребенка, торчали из трусов.
— Да, если из штанов надо делать спасательные канаты, то…
Затем Понтус молча наблюдал, как Расмус связал обе пары брюк прочным морским узлом и как следует укрепил удивительный спасательный канат в окне. Хватило как раз на половину расстояния до земли.
— Это значит, что нам придется лететь примерно с высоты двух метров, а от этого мы не умрем, — сказал Расмус.
Понтус тоже так считал.
Расмус уселся верхом на подоконник.
— А вот и малыш Расмюс, — сказал он и повис, не раздумывая, на канате из брюк.
Они затрещали, но выдержали, и он съехал как можно ниже, до самого конца. Затем зажмурился и упал как можно мягче. Он почувствовал легкую боль в ногах, когда ударился о землю, но ног не сломал и даже не оцарапался.
— Ты гибкий, как обезьяна, — закричал Понтус. — Точь-в-точь, как мамочка Альфредо!
Он уже сидел на подоконнике.
— А вот и малыш Понтюс! — закричал он.
Расмус посмотрел на него снизу вверх.
— Тебе не надо спускаться, если не хочешь! — сказал он. — Я поднимусь и открою тебе дверь… хотя сначала я открою дверь Глупышу.
— Ш-ш-ш… я что — разве я не могу немного повеселиться? — сказал Понтус, выбрасываясь из окна.
Но Расмус уже несся по дороге к погребу.
