Евгений Велтистов - Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди»
Нас приветствовали знакомые. Семейство Гусевых — одиннадцать человек братьев и сестер во главе с длинной Наташкой. Светка и Виталий Еремины. Другие дачники.
— Что это? — Ветер указал на незнакомый ему ящик с пластинкой.
— Патефон! Изобретение века!
Я объяснил мальчишке, как крутить ручку, ставить пластинки, менять иглы, доставая их из треугольного пенальчика, и он на весь вечер стал рабом патефона. Ветер сразу оценил всю важность патефона в жизни не одного поколения дачников и поставил его в один ряд с рождением первого парохода, самолета, электролампочки, ракеты. Мы — подростки сорок седьмого — еще не знали как следует музыки Мусоргского, Бетховена, Кальмана, не слышали битлов и Пугачевой, не читали Хемингуэя и Борхеса, но под дребезжание патефона готовились к встрече с ними.
Темная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают.
Да, мы жили еще войной. Нас спасли от смертельной опасности такие отчаянные парни, как Саша с «Уралмаша» и одессит Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца».
Фашисты слишком рано представили нас своими рабами, а мы всегда были людьми свободными, людьми нового мира.
Мы выстояли, победили. Но как горьки утраты!
Мягкий, проникающий в душу голос Марка Бернеса разволновал меня, и я почти ничего не замечал вокруг.
По поляне двигались тапочки, тапочки... и пара кедов. По последним я узнал среди танцующих Алену. Поднял глаза и увидел знакомый силуэт, ахнул про себя: Нина!
Окликнул.
Нина услышала, улыбнулась вместе со всеми, подошла.
— Здравствуй, писатель.
— Здравствуй, Нина. — Я видел совсем близко широко открытые, доверчивые глаза, задорно вздернутый носик, каштановые волосы. — Потанцуем? Ветер, что ты тянешь? Заводи!
Запел Утесов:
У меня есть сердце,
А у сердца — песня,
А у песни — тайна,
Тайна — это ты.
Вот тебе, Ветерок, фирменная песенка. Смотри, какой я фартовый парень, как легко и точно веду в танце красивую старшеклассницу.
— Как живешь, Нина?
— Хорошо, — сказала она спокойно.
— Какие планы? Нина задумалась.
Я знал, что она ответит через минуту, и не торопил ее.
Не снимая ладони с моего плеча, Нина сказала:
— Через два года я выйду замуж. У меня жених есть.
— Не надо! — крикнул я беззвучно. Я знал этого франтоватого жениха. Брак будет не самый удачный.
Но не стал ничего пророчить: Нина все равно бы меня не послушалась.
Оглянулся на своих, крикнул:
— Алена, Кир, почему вы не танцуете? Гусевы, я вас просто не узнаю!
Алена и Кир с Гусевыми вошли в общий круг. Лена-полено бурно хохотала где-то рядом, наслаждаясь неожиданно вернувшейся молодостью.
Ветер сменил скучную пластинку на бодрую, и мои плясуны «дали» молодежный танец. Все так и уставились на них; никто до сих пор не видел, как можно красиво и индивидуально танцевать, сопровождая ритм разнообразными движениями,
а не просто хватать партнершу «за клешню» и за талию и шептать ей при этом всякие глупости в ухо. Можно вот так: как Алена и Кир — на расстоянии и вместе.
И тут кто-то из моих друзей запел под Утесова:
Бывали, бывали в жизни мечты,
Когда, когда грустили вы.
Твои глаза грустят,
Твои глаза грустят...
После слов: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму» — раздалось дружное: — Му-у-у...
Захваченная всеобщим легкомыслием Алена созорничала. Прокричала в ночь голосом Аллы Пугачевой песню из ее репертуара:
Ах, мама, мама,
Ах, белая панама,
Роскошная панама,
А у меня на фото
Не лицо, а драма.
Сначала все словно онемели, потом опомнились, засмеялись, грянули хором:
Ах, мама, мама, мама,
Ну, где твоя панама?..
А моя-то Пугачиха стоит довольная в окружении Гусевых и других поклонников из сорок седьмого. Я хотел было крикнуть: «Алена, ты что это?» Но передумал. К Алене подошла Нина, попросила: «Повтори, пожалуйста. Я что-то этого номера не знаю...»
Что дальше пел трудяга-патефон?
Помню ликующий, распахнутый мир в песнях Орловой:
Радость поет, как весенний скворец.
Жизнь и тепла, и светла.
Если б имела я сотню сердец,
Все бы ему отдала...
Радость-то поет, как скворец, а мне почему-то грустно.
— Грустить не надо... — произнесла шутливо Нина, проходя мимо меня.
— Это пройдет, — ответил я совсем взрослым тоном. — Ностальгия. Ретро...
Она взглянула на меня незащищенно. Мы танцевали с ней последний свой танец.
— Знаешь, — сказал я, заглядывая в Нинины глаза из будущего, — ты станешь хорошей эстрадной певицей, а я — на самом деле — писателем. И мы больше не увидимся.
— Почему? — Она удивилась. Ей дано было заглянуть только на два года вперед.
— Спой, Нина! — попросил я.
Она согласилась. И, едва умолк Утесов, зазвучал над лесом звонкий девичий голос.
Без меня не забывай меня.
Без меня не погаси в душе огня.
Будет ночь. И будет новая луна.
Нас будет ждать она.
Она спела одну строфу. Никто не двинулся с места, не заговорил. Тишина опустилась на поляну. Все замерли, как на старом снимке. Вот он, в памяти и на самом деле: группка застывших в танце юных дачников, патефон на большущем пне, колонны сосен, фонарь луны.
Я просигналил Ветру:
— Собраться всем вместе!
Мы встретились под сосной, озаренной лунным фонарем. С трудом вырвали из круга танцующих Лену-полено. Даже в темноте было видно, какая у нее физиономия.
— Как хорошо, братцы-кролики! Кир, это ты? — тараторила она. — Ветер, почему ты печален? Писатель, успокойся! Алена, прими мои извинения. — И добавила: — Я готова. Я, братцы-кролики, счастлива...
Алена не удержалась, чмокнула тетку в щеку.
— Вот такой я тебя люблю!
Когда мы проникали сквозь толстенную сосну, в середину ее ствола, раздался жизнерадостный голос Лены:
— Как его? Гаврош? А-а, Гаврик! Наверное, он заждался нас в своем ящике.
Слава богу, за вечер хоть одна судьба была решена.
Суд памяти
Я тайно вызвал Кира во двор.
— Мне нужно на один час в сорок четвертый. 21 октября. Это важно.
— Мы вдвоем? — спросил Кир.
— Вдвоем. Там идет суд над убийцей.
— Понял, — ответил Кир. — Делай, как я. Я положил ему руки на плечи.
Точно помню эту дату:21 октября меня вызвали в суд в качестве свидетеля. В суде я никогда не был, не знал, что там говорят, и Лехины коньки не взял из-под лестницы. Карлуша признался в двух убийствах — девушки и старика, а убийство Лени Манина отрицал. Сейчас, именно сейчас, я исправлю ошибку.
Мы оказались с Киром в нашем дворе. Двор был пуст, уныл. На небе висели свинцовые тучи. Я нырнул в парадное, достал из тайника под лестницей коньки, завернутые в синюю тряпку. Хитер ты, Карлуша, здесь никто искать не стал. А я, оказывается, жуткий трус, даже перепугался, когда нашел коньки. Что ж, пусть будет суд и надо мной!
Показал «гаги» Киру. Новенькие, никелированные, с тупым лезвием. Леха так и не успел их заточить, примерить, прикрутить к валенкам веревкой с палкой.
Мы побежали под уклон, на Каланчевскую улицу. Здесь катались зимой на коньках. Разгонялись вниз до самой трамвайной линии. И ждали попутный грузовик, который поднимет в гору, цеплялись за борт проволочным крюком. Это особое удовольствие: искры сыпались из-под коньков, когда попадался голый булыжник, ветер румянил лицо, и главное было уследить, чтобы кто-то внезапно не высунулся из-за борта, не сорвал с тебя шапку.
Серое строгое здание городского суда напротив трамвайной остановки. Поднялись на второй этаж. Комнату, где проходил суд, я помнил.
Маленький зал набит людьми.
Я приземлил Кира на край скамьи и сразу увидел убийцу. Белокурый, с невозмутимым лицом, он уверенно сидел на скамье подсудимого. За его спиной застыл милиционер. Чуть поодаль, тоже под охраной, томились Вага, Франт, братья Волы.
Я подошел к высокому столу, положил перед судьей сверток.
— Что это? — спросил судья.
— Коньки... друга. Леонида Манина. — Судорога сдавила мне горло, но я пересилил волнение и страх, указал на Карлушу. — Его убил вот этот.
— Ваша фамилия, имя, отчество? — спросил судья.
Я назвал себя.
