Дэвид Тейлор - Тайны Истон-Холла
На песке валяются дохлые медузы, и священник останавливается посмотреть на них: формой своей они напоминают ему диски, что держат в руках атлеты на одном из аттических полотен Фредерика Лейтона. Несмотря на холод и пронзительный февральский ветер, священник на берегу не один. В двухстах ярдах от него бредет пожилая женщина, одетая, как и он, в черное. Она собирает щепки. Убедившись, что это прихожанка веспианской церкви, находящейся в миле от его прихода, священник просто кивает ей издали, не заговаривая. Еще ближе к нему некий господин — судя по платью, прикидывает священник, человек не простого звания — тыкает тростью в какой-то предмет, прилипший к валуну. Невольно заинтересовавшись, священник сворачивает в его сторону. При его приближении человек — он сухопар и высок ростом, с обветренным лицом, за спиной у него рюкзак — поднимает голову.
— Mollusca irridens, — поясняет он. — Нечасто встретишь в этих местах.
На мгновение священник задумывается. Но затем видит, что взгляд человека устремлен на рачка с серым панцирем, забравшегося во впадину на валуне.
— Правда?
— Да, обычно с такими экземплярами сталкиваешься в Шотландии. Может, еще на Балтике.
— Насколько я понимаю, вы коллекционер?
Человек похлопывает по рюкзаку, содержимое которого — нечто напоминающее водоросли, желтый клюв чайки — виднеется из-под тесьмы (прямо как тот рачок, думает священник).
— Меня зовут Данбар, — представляется мужчина, протягивая священнику визитную карточку так, словно предлагает тут же, на берегу, вступить в деловые отношения. — А вы тоже занимаетесь коллекционированием, сэр?
— Да нет, с меня хватает душ человеческих, — слабо улыбается священник.
Данбар смеется хрипло и весело, и священник вдруг начинает сомневаться, в своем ли тот уме: чему он так радуется здесь, на норфолкском побережье, зимой, под дождем? Раньше что-то таких коллекционеров сюда не заносило. Еще одна загадка, думает священник. Он прикасается к шляпе и продолжает свой путь по пористой песчаной поверхности. Поднимается ветер. Вдалеке, за барашками, ревет море. «Мир меняется, — вынужден признать священник, вновь думая о недавно сделанной семейной фотографии, и о моллюске, и о визитной карточке Данбара, которую тот так настойчиво предлагал ему. — Мир меняется, но я все тот же».
Через сто тридцать лет молодая женщина — актриса — явится из этих волн и твердым шагом направится в сторону площадки, с которой пунктуальные кинематографисты сотрут все следы, напоминающие о конце двадцатого века. Естественно, это находится за пределами знания священника. Он думает одновременно о преходящем и вечном: о ребенке с льняными волосами у приюта, о ненаписанной проповеди, о неприятном разговоре с женой по поводу лишних расходов, о невыразимом духе, носящемся над водами. Порывом ветра, такого же сильного, как тогда, когда он впервые подул от Ютландии на юг, с него срывает шляпу, и она катится по песку. Священник, даже с обнаженной головой сохраняя достоинство и вроде бы не ускоряя шага, направляется следом за ней в сторону кромки леса, женщины, ожидающей его дома, и остатка своих дней в Божьем мире.
А волны за его спиной сталкиваются, опадают и вновь поднимаются.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
ПОТЕРЯВШАЯСЯ, ПОХИЩЕННАЯ ИЛИ ЗАБЛУДИВШАЯСЯ: ОБ ОДНОЙ ИСЧЕЗНУВШЕЙ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ
Когда мне хочется отдохнуть, я с наслаждением погружаюсь в чтение газетных полос, на которых печатается всякая всячина. Больше того, в них содержится масса настолько захватывающих вещей — смешных, патетических, жалостных, — что, можно считать, день не полон, если они прошли мимо тебя. Есть, например, господин, который берется доставить шерри непосредственно из погребов дона Хуана де ла Фронтера из Кордовы. Честное слово, я бы и сам с удовольствием купил бутылочку просто ради того, чтобы узнать, как ему это удалось. Далее: есть большое количество всяких никому не нужных товаров, от которых те, кто их постоянно рекламирует, хотел бы избавиться. Например, кому необходим набор глиняной посуды, подшивка «Энньюал реджистер» за 1843 год или щепки — якобы куски бортовой обшивки крейсера ее величества «Виктори», ожидающего ремонта в доках Чэтема? Но самое занятное, на мой взгляд, — это материалы, иногда занимающие целую газетную колонку, чаше несколько строк, которые какой-то изобретательный редактор объединил в рубрику «Без вести».
Без вести! Какое же количество жизненной энергии, думаю я, вкладывается в поиски того, что раньше находилось у нас под боком и чего мы фактически не замечали, а теперь вот лишились. Или, вернее, нас грубо лишили этого. Большое и малое: тесьма, сургуч, любовь женщины или ребенка — все рассеивается, исчезает за фантасмагорическими стенами, откуда никакая сила не способна вернуть утраченное. Мальчиком я отличался редкостной способностью терять всякие вещи, так что ее считали не менее характерной моей чертой, чем, например, цвет волос. Леденцы, расчески, школьные учебники — все у меня уходило из рук словно через сито. Однажды я потерял четырехпенсовую монетку, которую мать дала мне, чтобы купить четвертушку хлеба (Господи, и какой же тогда шум поднялся; сорок лет прошло, а он все еще стоит у меня в ушах). Я потерял красивый серебряный медальон с портретом моей покойной тетушки, за что был примерно наказан (впоследствии медальон обнаружился на ветке яблони — как он туда попал, я и по сей день представить себе не могу). Я потерял половину белья, которое мне было велено отнести тому достойному господину, что ведет свои дела под вывеской, представляющей собой три медных шара, — как потерял и квитанцию, которую должен был принести домой.
Таким образом, обернуться на несколько чудесных дней, когда в дар миру приносились близкие тебе, но не туда положенные вещи, — это значит с особенной силой возродить в памяти обстоятельства собственной жизни. Именно в таком положении оказывается молодой человек, склонившийся над романом, взятым в библиотеке, и читающий о верном Лотарио, разлученном со своей возлюбленной по злой воле отца или католической церкви. Или из-за появления некоего романтического баронета, восклицающего: «Вот точно так же меня разлучили с моей драгоценной Джейн, черт бы их всех побрал!» Или возьмем, скажем, господина, прогуливающегося со своим бассетом по кличке Тип по парку Хэмпстед-Хит. Собачка видит кролика, хозяин не в силах противостоять ее природному инстинкту, она срывается с поводка и т. д. Как же я сочувствовал этому господину в его глубоком горе! Как хотелось мне подарить ему другую собачку, да ведь только такой подарок не утишит, а скорее усилит боль утраты, воспламенит искру памяти! Или, допустим, дама, направляющаяся в омнибусе из Кенсингтона в Фулхем. Задремав на знойном воздухе, она просыпается и обнаруживает, что коробка, лежавшая рядом с ней на сиденье, исчезла, а вместе с ней исчез серебряный чайник, ее «самое дорогое фамильное достояние», которое она везла в мастерскую, чтобы починить треснувший носик. Господи, как же мне хотелось бы стукнуть как следует того негодяя, что сейчас заваривает в нем какой-нибудь дешевый китайский чай. Все это, повторяю, возвращает во времена моей юности, когда в руках у меня не могли удержаться ни кошелек, ни сумка; шляпа, стоило надеть ее на голову, растворялась в воздухе; зонтики напоминали огромные зубочистки — с такой легкостью они у меня улетали. Однажды я потерял штопор, а дело происходило в комнате площадью восемь на шесть футов и не было в ней ничего, кроме бутылки вина, столика и пустого буфета. В другой раз я потерял соверен, который дал мне один благословенной памяти пожилой господин, — тот даже не успел уйти из дома, где мы встретились.
Все это, разумеется, характеризует меня далеко не лучшим образом и свидетельствует о некоторых крупных недостатках моего характера. И тем не менее кое-что, думается, можно сказать и в мое оправдание. Например, моя рассеянность имела весьма избирательный характер, ограничиваясь главным образом неодушевленными предметами. Я потерял парусиновые брюки и форму для пирога (посмотрели бы вы на выражение лица моей матери, когда ей стало известно об этой пропаже!), но, сколько помнится, никогда не терял кошку, собаку или человека. И уж точно не терял я молодую женщину двадцати семи лет, переданную на мое попечение по воле ее мужа, — в отличие от целой оравы законников из Линкольнс-Инн; благодаря их деятельности за последние двенадцать месяцев это и случилось.
Случай этот настолько широко известен — слухам, намекам и версиям несть числа, — что излишним было бы, пожалуй, воспроизводить тут подробности. Молодая женщина, жившая в одном из поместий в Суффолке, страдающая, к несчастью, душевным недугом, которую за последних два года никто в обществе не видел, осталась в результате несчастного случая вдовой. Предвидя такую печальную возможность, ее муж в завещании назначил попечителя и оставил значительное количество средств на уход за женой. Возможно, это не принесет молодой женщине счастья, но хотя бы обеспечит ей достойное существование и медицинскую помощь, которая, хотелось бы от души надеяться, со временем позволит ей поправиться. И что же происходит? А вот что. Подобно бассету по кличке Тип, или старинному чайнику в омнибусе, или штопору, который так часто выбивал меня из колеи в дни моей хмельной молодости, молодая женщина исчезает.
