Бернар Миньер - Круг
Она сидела на земляном полу, привалившись к стене, иногда ложилась на свой грязный матрас и большую часть дня дремала, свернувшись калачиком. Время от времени она с трудом поднималась, чтобы походить, но сделать удавалось всего несколько шагов. Она перестала сражаться. Одежды на ней больше не было, а поскольку кормил он ее раз в два дня, она ужасно исхудала, так что кости выступали из-под кожи, грозя прорвать ее. Палач больше не мыл ее, но вони собственного тела она не замечала, мучили только горечь во рту и гнойный привкус от образовавшегося на нижней челюсти абсцесса. Грязная голова немилосердно чесалась. Весила она от силы килограммов сорок и почти лишилась сил.
Он больше не забирал ее наверх, в столовую. Не стало ужинов под музыку, зато он перестал ее насиловать. Кому понравится спать с животным?
Она не понимала, почему до сих пор жива, ведь мучитель нашел ей замену. Однажды он устроил им встречу. Идти сама она не могла, так что ему пришлось тащить ее за собой вверх по лестнице. «Черт, как же ты воняешь!» — сказал он, морща нос. В кресле за столом, привязанная широким кожаным ремнем к спинке, сидела ее «сменщица». Они встретились глазами, и у «новенькой» был тот же взгляд, что у нее самой несколько месяцев — или лет? — назад. Сначала она ничего не сказала — не было сил, только покачала головой, но успела заметить ужас в глазах молодой женщины, одетой в ее платье, вымытой и надушенной. Перед тем как он снова запер ее в погребе, она каркнула: «Это мое платье!» — и больше новую жертву не видела. Время от времени сверху доносились звуки музыки, оповещая ее о происходящем. Интересно, в какой части дома палач держит свою добычу?
Очень долго она боялась сойти с ума и цеплялась за реальность, чтобы совладать с подступающим безумием. Теперь она сдалась. Сумасшествие подкарауливало ее, как хищник, загнавший дичь и уверенный, что та никуда не денется. Оно питалось ее страхом, ее отчаянием, лишая способности рассуждать здраво. Существовал один-единственный способ борьбы — думать о сорока прожитых годах, о том, чем была ее жизнь. Нет, не ее, другой женщины — с тем же именем, но ничуть на нее не похожей. У той женщины была замечательная, яркая, трагичная, но уж точно не скучная жизнь.
Думая о Юго, она испытывала горестное сожаление. Она гордилась своим мальчиком. Знала все о его вредных привычках, но гордилась, не ей было бросать камень в чужой огород. Сын, красавец и умница, был ее главным достижением. Где он теперь? В тюрьме или на воле? Тревога за Юго разрывала ей грудь, а воспоминания о том, как они играли в саду или на пляже, ходили ранним утром под парусом на озере, приглашали весной друзей на барбекю, причиняли невыносимую боль. Друзья восхищались их семьей, этого она не забыла. Перед глазами, одна за другой, вставали сцены обычного человеческого счастья: Матье с блаженной улыбкой на круглом щекастом лице подбрасывает вверх смеющегося пятилетнего Юго. Отец укладывает сына спать и читает ему «Робинзона Крузо», «Остров сокровищ» или «Войну пуговиц». Матье погиб в расцвете лет — разбился на машине, — оставив жену и сына одних. Иногда она ужасно на него за это злилась.
Она вспоминала дом на озере, террасу, где любила завтракать в хорошую погоду или сидеть с книгой на коленях, глядя на зеркало воды, в котором отражались росшие на другом берегу деревья. Тишину мирного уголка нарушали разве что крики детей в соседском саду, скрип уключин или шум подвесного мотора.
Потом она начинала думать о Мартене… Она часто о нем думала. Мартен, ее самая большая любовь и самая горькая неудача. Она не забыла, как они переглядывались на занятиях, как им не терпелось остаться вдвоем, как они спорили о Шопенгауэре, Ницше и Рембо. Она помнила, как он замыкался в себе, слушая музыку и тексты Боба Дилана, Джима Моррисона, Брюса Спрингстина или «Роллингов». Она называла его «старик» или «мой дорогой старик», хотя он был всего на год старше. Господи, как же она его любила… И полюбила еще больше, когда он дал ей прочесть свою рукопись. Мартен понимал людские сердца и души, он умел описывать мысли и чувства людей на бумаге. Мартен был немыслимо талантлив… Так она подумала, прочитав первые строчки рассказа «Яйцо». Она до сих пор помнила первую фразу: «Кончено, завершено, finito: если я завтра умру, в этой скучнейшей из всех написанных в мире историй не потребуется переставлять ни одну запятую». Она любила Мартена, она им восхищалась, но читала его новые вещи не первой — эта честь принадлежала Франсису, альтер эго Мартена, его брату. Ах, какую власть он имел над Мартеном… И над ней… Наркотики… Одного она тогда боялась — что Франсис расскажет Мартену о ее зависимости. Любимая женщина — наркоманка… Этот страх терзал ее все время, пока они с Мартеном были вместе. По большому счету, именно страх и стал главной причиной их разрыва. Она бросила человека, которого любила больше всего на свете, чтобы перестать бояться…
Она любила Мартена, она им восхищалась — и предала… Она лежала, скрючившись в темноте своей могилы, ни о чем не думала — просто не могла — и дрожала всем телом. Нахлынувшее отчаяние смыло из памяти солнечные картины счастья, тьма, холод и бездна надвинулись на нее, безумие вернулось, вцепившись острыми когтями в мозг. В подобные моменты она из последних сил цеплялась за одно-единственное видение, которому было под силу спасти ее от погружения в вечную тьму.
Она закрывала глаза и пускалась бегом по длинному пляжу. Начинался отлив, восходящее солнце освещало волны и влажный песок, ветер раздувал ее волосы. Она бежала, бежала, бежала. С закрытыми глазами, много часов подряд. Кричали чайки, шумело море, у горизонта, на фоне розового неба, раздували паруса яхты. А она все бежала и бежала. По пляжу, которому не было конца. Она знала, что никогда больше не увидит света дня.
48
Финал
Прожектора на вышках освещали внешнюю ограду тюрьмы. Стоянка была пуста, и Сервас поставил машину у самого входа. Усталости он не чувствовал — ее вытеснило кипевшее в нем бешенство.
Директор ждал их. Ночью его подняли с постели звонки — из суда, полиции, Управления исполнения наказаний: Министерство юстиции поручило ему «оказать полное содействие майору Сервасу и лейтенанту Эсперандье». Директор не мог понять всеобщего внезапного интереса к этой истории, поскольку не знал, что депутата от большинства, надежду правящей партии, едва не арестовали, а теперь он очищен от всех подозрений, и уже завтра члены правящей партии поспешат сообщить об этом прессе и будут энергично опровергать «достойные сожаления утечки информации», а потом выступят на ведущих телеканалах и заявят, что «в этой стране все еще существует презумпция невиновности, которая была бесстыдно попрана представителями оппозиции». В Париже отреагировали мгновенно: Поль Лаказ невиновен, значит, можно не списывать его с корабля. Правила игры снова изменились: пришло время сплотить ряды.
Все это не помешало директору тюрьмы более чем сдержанно отнестись к визитерам: глаза у майора-сыскаря покраснели от усталости, лицо и руки были в синяках и царапинах, голова перевязана, а молодой лейтенант вырядился в пижонскую серебристую куртку. Директор собрался закрыть дверь, но Сервас остановил его:
— Мы кое-кого ждем.
— Мне сообщили, что посетителей будет двое.
— Двое, трое… какая разница?
— Слушайте, время за полночь. Это займет много времени? Мне бы хотелось…
— Вот она.
На залитую дождем стоянку заехала машина жандармерии, из нее вылезла женщина в кожаной куртке, брюках и мотоциклетном шлеме с нелепой, крест-накрест, повязкой на лице, закрывающей нос и щеки, и левой рукой на перевязи. Она втянула голову в плечи и в несколько шагов преодолела расстояние до дверей. Циглер целый час отвечала на вопросы заместителя генерального прокурора Оша и нескольких офицеров из розыскного отдела жандармерии, после чего сразу позвонила Мартену и коротко рассказала о том, что с ней случилось, в очередной раз умолчав о «посещении» его компьютера.
— Как ты все это раскопала? — Сервас был озадачен.
Ирен показалось, что он не удивился, услышав, что Марианна за ним шпионила, но она кожей почувствовала всю безграничность его печали. Мартен предложил Циглер присоединиться к ним для допроса в тюрьме; она спросила, почему он не в больнице, но ответа не дождалась.
— Она с нами, — сказал сыщик, — можем идти.
«Что это за цирковое представление?» — думал директор, глядя на покалеченную блондинку, но приказ пришел с самого верха: «Сделайте все, о чем они попросят, вам ясно?» Он пожал плечами, приказал охранникам пропустить посетителей, не обращая внимания на сработавшую рамку безопасности, и сам повел их по тюремным коридорам.
— Входите. Парень вас ждет, — сообщил директор и поспешил ретироваться: то, что будет происходить в комнате для допросов, не его проблема.
