Дмитрий Вересов - Черный ворон
Он перелистнул несколько страниц и протянул руку к столу, где всегда в пределах досягаемости лежали наготове пачка сигарет, спички и пепельница.
Пачка оказалась пустой. Дмитрий Дормидонтович встал, обошел вокруг стола, открыл ящик. Тоже пусто. Он шепотом выругался. Надо же, забыл дома блок, специально заготовленный для выходных, и вспомнил только сейчас. Что ж, до завтра придется, значит, обходиться Лидкиным «Беломором». Сверху доносился шум текущей воды. Это надолго. Значит, поищем сами.
Он вышел в прихожую и засунул руку в карман ее белой куртки. Ключи, спички, еще что-то круглое, вроде пуговицы, но побольше. Что-то знакомое. Мембрана телефонная. На кой ей черт?
Папирос не было. Дмитрий Дормидонтович вздохнул и открыл ее сумку, стоявшую возле вешалки. Вот он, голубчик, аж три пачки! А рядом — рядом почему-то их телефон из прихожей, перемотанный собственным проводом.
«Стоп! Допустим, новый кнопочный аппарат забарахлил, и она повезла его в починку. Но почему сама? Почему на выходной? Почему сюда? Я, конечно, много чего умею, но телефоны чинить пока не пробовал… И еще эта мембрана, круглая, явно от другого аппарата… Уж не из моего ли городского кабинета?»
Он прислушался. Шум воды не стихал. Потом еще будет феном сушиться…
Он вернулся в кабинет, взял со стола телефон и набрал свой домашний номер. На четвертом гудке трубку сняли. Последовала мертвая тишина и отбойные гудки. Он позвонил еще раз.
— Лена, ты дома. Слушай меня и не бросай трубку…
Не успел. Бросила.
Он еще несколько раз набирал все-тот же номер, но теперь короткие гудки звучали сразу.
Чернов закурил папиросу, тут же закашлялся, сердито раздавил папиросу в пепельнице и набрал другой номер.
— Богатиков? Да, я… Да, из Солнечного… Чего сам-то засиделся, поздно ведь. Отчет? Слушай, на ловца и зверь… Тут, понимаешь, какое дело… Лидия Тарасовна что-то беспокоится, чайник, говорит, выключить забыла перед отъездом. Пожар может быть или взрыв… Значит, спустишься сейчас на вахту, возьмешь там ключ от моего кабинета, поднимешься, откроешь… Как кто приказал? Я приказал! То-то… В верхнем ящике стола ближе к задней стенке лежит запасной комплект ключей от моей квартиры. Не найдешь — тут же звони мне сюда, а найдешь — бери и дуй ко мне на Школьную. Адрес знаешь? Удостоверение возьми обязательно, а то у нас внизу милиция строгая, так просто не пропустит. Могут и с удостоверением не пустить. Тогда позвонишь мне прямо с поста. Значит, откроешь, посмотришь, что да как. Если все в порядке — звонишь сюда, а если что не так — принимаешь без особого шума все необходимые меры и все равно звонишь… Ну давай, действуй, отрабатывай оклад…
Потом врачи в Свердловке сказали, что если бы они опоздали минут на сорок, то Елену было бы уже не спасти. Очень нехорошая доза очень нехорошего сочетания двух транквилизаторов и сосудорасширяющего. И даже хотя помощь была оказана наисрочнейшая и квалифицированнейшая, нельзя полностью исключить возможность тяжелых, практически неизлечимых последствий, в первую очередь по линии нервов и психики. Впрочем, разумеется, будут приложены все силы.
Лена оставила записку, короткую, всего из трех слов:
«ПРОСТИ МЕНЯ, МАМА».
V
В Лениздате Ивана направили в редакцию литературы по краеведению. Первые два дня он без толку мотался по длинным коридорам известного всем ленинградцам серого дома на Фонтанке, приставал с расспросами к шибко занятым — хотя и непонятно чем — старшим коллегам, которые отмахивались от него, как от назойливой мухи, курил на лестнице и неоднократно наведывался в буфет, пока не получил нагоняй от какого-то важного товарища за то, что закусывает в неположенное время. На третий день его командировали в типографию перетаскивать тяжеленные бумажные кипы. Такая работа уматывала его вконец, он почти в беспамятстве кое-как добирался до дому и валился на кровать, безучастный ко всему.
В начале второй трудовой недели его впервые вызвал к себе заведующий редакцией. В кабинете сидела еще какая-то незнакомая тетка с неприятным брезгливым лицом.
— Значит так, Ларин, — сказал шеф, — в редакцию пришла разнарядка на полевые работы в подшефный совхоз, под Любань…
Иван открыл рот, но ничего не сказал.
— Обсуждению не подлежит! — на всякий случай рявкнул заведующий и добавил уже спокойно: — Поедешь дней на десять, не больше. Сейчас идешь домой, собираешь все необходимое, отдыхаешь, а завтра в восемь ноль-ноль быть у главного входа, пойдет автобус прямо в совхоз. Все, свободен. Если есть вопросы — к Седине Селадоновне, — он кивнул на тетку. — Она у нас в партбюро трудовым фронтом ведает.
Иван вздохнул и с тоской поглядел на Седину Селадоновну.
— Тяпку брать или на месте выдадут? — покорно спросил он.
«Ну, ничего, — утешал он себя, поднимаясь на недавно заработавшем лифте. — Подышу хоть свежим воздухом за казенный счет, с народом пообщаюсь, так сказать, неофициально, за стаканчиком… Кстати, надо бы из Таньки капусты побольше вытрясти — там, на питание, на прочие бытовые трудности. Да и она пока пусть к своей Лизавете смотается, все равно ведь делать нечего. Только надо ей сказать, чтобы собрала меня получше, ничего не забыла…»
Тани, однако, дома не было. Лишь на столе в кухне лежала записка:
«Ванечка, милый!
Суп и котлеты в холодильнике. Ешь, не жди меня. Мы с Леней Р. поехали в больницу — Елка очень плоха. Целую».
Иван несколько раз перечитал записку, зачем-то перевернул листок, посмотрел на чистую обратную сторону, вздохнул и полез в холодильник.
Таня и Рафалович вернулись вечером. Таня была вся напружиненная, будто готовая идти в атаку, Леньку Иван таким не видел никогда — бледный, съеженный, с остановившимся взглядом.
— Что? — спросил Иван.
Рафалович молчал. Таня взяла его за рукав и отвела в маленькую комнату. Он двигался, как робот. Вернувшись в кухню, Таня выдвинула табуретку и села напротив мужа.
— Плохо, — сказала она. — У Елки с Леней вышла какая-то крупная размолвка, не знаю, из-за чего — он молчит. Она хотела отравиться. Еле откачали. Сейчас она в реанимации, без сознания. Но жить будет, слава Богу. Нас в отделение не пустили, даже в саму больницу пришлось через забор лезть… Леня совсем убитый, как неживой — да ты сам видел. Нельзя его бросать сейчас, а то как бы тоже чего не выкинул. Я уже матери его позвонила, сказала, что он у нас.
— Да, дела, — сказал Иван, закурил и, выждав минуту, добавил: — А меня в колхоз посылают. Прямо завтра, с утра. Собраться бы.
Рафалович весь вечер не выходил из комнатки Ивана. Когда к нему обращалась Таня, желая хоть чем-то отвлечь его, он лишь виновато улыбался и чуть слышно говорил:
— Я просто посижу, а? Не сердитесь. Она отнесла ему ужин, накормила Ивана и собрала его в дорогу. На другой день Иван уехал. Таня не стала провожать его, а, подхватив ни мгновения не спавшего и по-прежнему пребывающего в прострации Рафаловича, пешком отправилась по теплому летнему городу на Крестовский в больницу.
И снова пришлось лезть через забор, и снова неприветливая медсестра в справочном категорически отказалась выписать им пропуск в отделение, хотя и сказала, что больная пришла в сознание и переведена из интенсивной терапии в обычную одноместную палату.
— Посещения разрешаются только ближайшим родственникам, — процедила сестра, всем видом показывая, что разговор окончен.
— Я ближайшая, — неожиданно для самой себя выпалила тогда Таня.
Медсестра недоверчиво посмотрела на нее. Вообще-то возможно — приличное импортное платьице, культурная стрижка. Правда, пришибленный еврейчик, который при ней — явно не того круга.
— Фамилия ваша? — спросила медсестра.
— Чернова, — не моргнув глазом, сказала Таня.
— Больной кем приходитесь?
— Жена брата. Чернова Павла Дмитриевича. Рафалович вздрогнул.
— Даже и не знаю, — протянула медсестра. — Документы при вас имеются?
— Нет, — сказала Таня. — А зачем?
— Вот завтра придете с документами, тогда и посмотрим, — решила наконец медсестра. — Тем более что сегодня не впускной день.
Потом было то же, что и накануне. Они вернулись, и Леня тут же забился в Иванов кабинетик. Ужин, который Таня вновь принесла прямо в комнату, он оставил почти нетронутым, ни в какие разговоры с ней не вступал, а только сидел, уставившись в книжку. Перед сном Таня заглянула к нему — книжка была открыта на той же странице, что и полтора часа назад.
— Кончай, — решительно сказала Таня. — Она поправится, обязательно поправится. И все будет хорошо.
Рафалович поднял страдающий взгляд от книжки.
— А если не будет?
— Ну и что? Надо жить дальше.
— Ты так считаешь? — Он криво усмехнулся.
— Только так!
