Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
РАЗДВОЕНИЕ
Понедельник, 30.10.1989 г.
Серега проспал — Аля умчалась, то ли не сумев, то ли не пожелав его разбудить. По правде говоря, он даже порадовался этому. Ему не хотелось ее видеть. Когда Серега отправился умываться, то обнаружил, что в зеркале отражается какая-то мрачная, помятая и гнусная рожа. Волосы свалялись, под глазами темнело, на щеках торча-/ ла щетина. После бритья и умывания вроде бы получшало, но не очень.
В клубе Иван Федорович ничего о похоронах не спрашивал. Он сразу поставил задачу: делать праздничное оформление. На носу была 72-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Парижская коммуна продержалась 72 дня. Отчего-то совпадение этих цифр было Сереге не по душе. Отчего-то ему было не по себе — в очередной раз. Когда-то перед этим днем его охватывало предпраздничное возбуждение. Еще в детстве в этот день они вчетвером: отец, мать, Зинка и он — ходили на демонстрацию. Шли от ворот завода к площади перед райкомом, пели песни, плясали, кричали «ура». Бабки продавали деревянные пушки, чертиков на резинках, красные флажки и шарики. Так продолжалось из года в год. После демонстрации вечером по всему поселку гуляли, играли на гармошках. И казалось, так будет всегда, вечно. Изменение происходило как-то постепенно, незаметно. Еще десятилетним Серега впервые ощутил какую-то — совсем непонятную тогда тоску, когда незадолго до праздников умер старый красногвардеец, солдат, пере-воевавший чуть ли не все войны первой половины XX века — бригадир плотников Иван Захарович Кузьмин. До этого он ходил на все демонстрации, подзадоривал всех, говорил речи без бумажки, да так, что все готовы были за ним в огонь и в воду. Он был партийным, но в президиумах сидел редко, был депутатом райсовета, но себе ничего не пробивал — только другим. И вот, когда он умер, демонстрация, проходившая без него, показалась Сереге намного скучнее. Наверное, с тех пор и началось это медленное выцветание праздника. Все меньше становилось стариков, все старше становились другие. Постепенно исчезли с улиц старушки с пушками и чертиками. Все меньше шариков продавали, все меньше флажков. Все больше становилось в колоннах пьяных, и все короче становились сами колонны.
— Значит, так: рисуем плакаты сугубо нейтральные, — предупредил Серегу Иван Федорович, — «Гласность, демократия, перестройка!», «Вся власть — Советам!» Портретов не надо. Есть устная инструкция на этот счет. «Пьянству — бой!», говорят, делать необязательно. Оформляем фасад скромно. Достижения завода отразим, но только на тех плакатах, которые понесут на демонстрации. Будет у вас, Сергей Николаевич, достаточно помощников. Привлекайте кружковцев. Да! Тут звонила Нелли Матвеевна, сказала, что рекомендует поменьше использовать красно-белые тона. Сейчас надо и другие применять: голубой, синий, зеленый. В общем, поняли, да?
«Ишь ты! — подумал Серега. — Ну а если я, к примеру, напишу «Гласность» красным по белому, «Перестройка» — белым по синему, а «Демократия» — синим по красному? Не обидитесь? Трехцветный флаг ведь получится!»
— Ну а рабочих и колхозниц как, не рисовать? — спросил Серега.
Иван Федорович чего-то замялся. Похоже, никаких устных инструкций у него не было, да и письменных, вероятно, тоже.
— В каком смысле? — переспросил заведующий, чтобы лучше понять Серегу.
— Ну, как раньше: «Планы партии — планы народа».
Мужик в комбинезоне с толстолицей румяной теткой… У него — гаечный ключ, у нее — сноп.
— Не надо, — тихо ответил Иван Федорович.
Малярничал Серега с удовольствием. Тут и думать не надо было, и голова отдыхала. Вместе с ним после обеда взялись за работу еще человек пять: пилили рейки, сбивали рамы, натягивали полотно и кумач, писали белым по красному, синим по голубому, красным по зеленому. Одни плакаты должны были украсить клуб, другие — колонну демонстрантов.
Часов в пять со стороны ОПЦ стал доноситься шум, там начали заседать «Экологи». Через какое-то время один из них заглянул в комнату кружка, где орудовал Серега со своими подручными, и спросил:
— Панаев Сергей Николаевич здесь?
— Тут, — ответил Серега.
— Вы не могли бы выйти в коридор?
Серега вышел. «Эколог» был бородатый, ушастый и немного походил на молодого шимпанзе.
— У нас к вам дело, — сказал шимпанзе, — даже, скорее, заказ. Вы не могли бы, разумеется не бесплатно, сделать для нас плакат?
— Из государственных материалов без разрешения заведующего не могу, — заявил Серега.
— Это не проблема. Что вам нужно?
— Смотря какой плакат.
— Большой, приблизительно три на четыре метра. Нужно отразить опасность, нависшую над природой нашего района. Этот завод…
— Наш, что ли? Он же не химический.
— Выбросы идут почти от всякого предприятия. У нас в городе завод — главный загрязнитель среды обитания.
— Ну и что надо написать: «Закрыть завод!»? Или как?
— Об этом, конечно, речь не идет, — поморщился шимпанзе. — Конечно, это нереально. Но нужно, чтобы было отражено негативное влияние промышленности на природу.
— Давайте лучше свалку ликвидируем, — предложил Серега, — я слышал, что горисполком купил какую-то импортную мусоросжигалку. Может, написать: «Свалку — ликвидировать!»?
— Нет! — вскричал шимпанзе. — Только не это! Вы знаете, что при сжигании мусора могут образоваться токсические отходы?! Если дать возможность властям сжечь мусор, то мы нанесем природе невероятный ущерб!
— Я слыхал, что там установлены фильтры.
— И вы им верите?! Не-ет, пока не получены авторитетные и независимые суждения об экологической безопасности мусоросжигалки, мы не допустим ее применения!.
— Да ведь она сгниет за это время! А она валюты стоит.
— Ну и пусть. Пусть ответственность за это несут те, кто купил без согласия народа.
— Ладно, — сказал Серега, — гуляйте отсюда!
— Что-о?!
— И не чтокайте, а то у меня работы много. — Серега отвернулся и пошел к своим помощникам.
Эколог ответил что-то непечатное, но не настолько внятно, чтобы получить за это по роже. Он удалился, бормоча что-то об инертности мышления и недостатке экологического образования у художников.
…Вечером Серега все же начал делать фон у «Мечты». И тут оказалось, что это куда сложнее, чем он предполагал вначале. Сиреневый оттенок оказался слишком светлым. Если на белом грунте контраст с фигурой был резкий и как бы выбрасывал ее из холста, то светло-сиреневый почти сливался с розовыми тонами фигуры и обратно загонял ее в плоскость. Серега понял это с первых же мазков. Нормальный контраст давал только мрачноватый темно-лиловый, почти переходящий в фиолетовый. То, что он предполагал сделать раньше, то есть сделать фон, прилегающий к фигуре, темнее, чем по краям полотна, Серега опробовал на маленькой картонке и убедился, что это создает иллюзию, будто фигура вылетает из какой-то трубы или воронки. Правда, на более широком полотне это, быть может, не было бы столь заметно, но при тех размерах, которые были, ощущение воронки сохранялось. Соскоблив и забелив пробные мазки, Серега вынужден был закурить и подумать. Несколько раз приходила мысль бросить идею светлого фона и сделать его черным, темно-синим или фиолетовым. Решение пришло как-то неожиданно и само собой. Серега взял тоненькую кисточку и поставил на белый грунт крохотную голубую точку. Затем розовую, потом опять голубую и так, чередуя, ставил их на расстоянии миллиметра друг от друга. Работа получилась адская, кропотливая и почти ювелирная. Сколько тысяч, сотен тысяч, а то и миллионов точек предстояло поставить, Серега не считал и не хотел считать. Кроме того, ему приходилось следить, чтобы точки не слишком разнились по размерам. До полуночи он успел лишь по-, крыть точками не более одной десятой части фона, но зато уже знал, что на верном пути.
Ложась спать, Серега думал, что заснет сразу — до того валила с ног усталость. Он действительно заснул почти мгновенно, но отчего-то проспал немного, два часа — самое большее. И, проснувшись, он ощутил себя в каком-то страшном, тревожном состоянии. Такое состояние он давно уже не испытывал. Были в жизни случаи, когда ему грозила реальная опасность, были случаи, когда опасность была даже более чем реальной, — например, совсем недавно, на дороге… Однако состояние, когда боишься неведомо чего, Серега испытывал только в детстве. Настоящая война закончилась, когда до Сереги-ного рождения оставалось еще четыре года. Это теперь Серега понимает, что та война была ужасна и невероятно жестока. Тогда, когда Сереге было лет десять, он жалел, что родился так поздно. И жалел он по двум причинам: во-первых, потому, что завидовал отцу и матери, воевавшим против фрицев, а значит, занимавшихся, как он тоща полагал, веселой и увлекательной игрой, хотя и чуточку опасной — убить могут! Во-вторых, он очень боялся, хоть и не говорил об этом, войны грядущей, атомной. Про атомную бомбу ему рассказывала мать: «Выдумали заразу такую! С самолета сбросят — и город — в головешки! А кто жив останется — умрут. Болезнь получается такая, лучевая; волосы выпадают, зубы, а потом заживо сгниваешь…» Отец тоже поддакивал: «Вот, Серега, расти скорее, в летчики пойдешь. Будешь американцев сбивать, чтоб не пролетели с бомбой». Сказал он это всего за три дня до 1 мая 1960 года. Не то через день» не то через два мать с отцом и Серега с Зинкой собрались на кухне. Настроение у всех было мрачное. Все уже знали, что наши сбили американский самолет и взяли в плен пилота.
