Говард Фаст - Синтия
— Зачем тебе фотография? — спросил я. — Неужели ты думаешь, что она ещё разгуливает по парку с графом Гамбионом де Фонти, он же Валенто Корсика.
— Потерпи и всё скоро узнаешь.
— А зачем велосипеды?
— Для забавы, Харви. Разве это не забавно? В нашей жизни не так уж много по-настоящему забавного. Есть и ещё одна причина. На велосипедах мы приедем прямо на Тусовку.
— А это что такое?
— Потерпи, узнаешь.
За лодочной станцией мы стали в очередь. Молодые, старые и люди средних лет жаждали поскорее получить на прокат велосипеды. В такой обстановке трудно было сохранить депрессию. Я понял, что сам факт нахождения в парке в воскресный день резко поднимает настроение. Нам выдали очаровательные английские велосипеды с ручными тормозами, и уже через несколько минут мы крутили педалями по Ист-драйв, направляясь на север.
— Раз уж мы здесь оказались, — сказала Люсиль, — то мы можем заехать на Овечий луг с запада.
— И что тогда? — полюбопытствовал я.
— Тогда мы окажемся на Тусовке.
— Что такое Тусовка?
— Это то, что делают люди, когда сердца их наполнены радостью, а не ненавистью. Харви, ты слишком стар и циничен, а потому я ничего не стану тебе растолковывать. Скоро сам увидишь.
К тому времени мы уже въехали на холм за музеем, и снова двинулись на север. За всю мою взрослую жизнь мне не случалось раскатывать на велосипеде по Центральному парку так, чтобы вокруг не было ни одной машины. Я поблагодарил нашего мэра и бросился догонять Люсиль. Она была в лучшей форме, — во-первых, потому что её не тревожили тягостные раздумья, и во-вторых, из-за всех этих овощей, которыми она питалась. К тому моменту, как мы оказались в районе 110-й улицы, я был вынужден попросить её умерить пыл.
— Как же мы углядим Синтию, если выдаём полсотни миль в час?
— Харви!
— Давай взберёмся на этот холм пешком, — чтобы не утратить навыков ходьбы. Ведь потом всю неделю мне придётся ходить пешком.
Но когда мы миновали северо-западную часть парка и, сделав поворот, оказались на Вест-драйве и двинулись в обратном направлении, у меня открылось второе дыхание, и я почувствовал, что мне дышится намного лучше, чем когда-либо до этого. Мы спустились по пологому холму к 72-й улице, потом ещё проехали немного вверх по другому холму по направлению к Овечьему лугу, а затем спешились и двинулись на своих двоих. К Овечьему лугу с разных сторон стекались люди: в основном молодёжь, мальчики и девочки держались за руки, улыбались, и вид у них был вполне раскованный.
Кое-кто из молодых людей носил бороды, кое-кто из девиц был облачён в нечто вроде кимоно. В них было что-то от битников, и у каждого — в петлице, в руке, в волосах — был цветок. У некоторых цветы были нарисованы на щеке. Они двигались к площадке, где уже собралась добрая тысяча таких, как они.
— Это и есть Тусовка? — спросил я Люсиль.
— Угадал, — отвечала она.
Кое у кого на площадке были музыкальные инструменты, в основном барабаны, и ребята выбивали дробь. Получалось нечто похожее на «Бананан». У некоторых из собравшихся были плакатики. На одном было написано: «Любить — да, ненавидеть — нет!», на другом: «Любовь — это всё».
— Как это называется? — спросил я одного паренька.
— Тусовка.
— Он говорит, что это Тусовка, — сообщил я Люсиль.
— А я что тебе говорила?
— А что такое Тусовка?
— Слишком стар, папаша.
— Кто?
— Ты, папаша.
— Слишком стар, чтобы понять, — пояснила его юная спутница.
— Что я тебе говорила, — сказала Люсиль.
— Это значит любовь, папаша, — пришёл на помощь ещё один юнец.
— Не надо усложнять. Это надо почувствовать, папаша. Ты попал в правильное место.
Место к тому времени сделалось чересчур людным. Вокруг расположились два-три десятка полицейских, но работы у них не было. Никто ничего не делал, если не считать маленькой группки музыкантов-барабанщиков на бугре, отбивавших дробь.
— Я ищу одного друга, — говорила Люсиль.
— В этом месте полным-полно друзей, — уверил её высокий рыжеволосый и бородатый парень в джинсах, похожий на викинга. — Полным-полно друзей, сестра. Ты это почувствуешь.
— Почему они зовут меня папашей, а тебя сестрой? — обиженно спросил я.
— Ты просто стар, папаша, — сообщила мне девушка.
У неё были две соломенные косички, лицо ангела и розовый сарафан. Ко лбу был приклеен серебряный кружок.
— Дело не в годах, — добавила она. — Дело в душе.
— Я ищу Синтию Брендон, — сказала Люсиль.
— Синтия… как там её?
— Брендон.
— Постараюсь запомнить, — улыбнулся викинг.
С велосипедами мы прошли через толпу. Это была самая добродушная толпа, которую мне только случалось видеть. Велосипедисты, вроде нас, мужчины и женщины постарше пешочком, молодёжь всех видов, матери с колясочками — всё это людское многообразие создавало толпу. Добродушие и хорошее настроение просто удивляли, никто не сердился, не толкался, хотя к этому времени на поляне ухе собралось тысячи три, а то и все четыре. Люсиль внедрилась в толпу разукрашенных цветами хиппи и настойчивотерпеливо задавала свои вопросики.
— Нигде не видели Синтию?
— Извини, дорогая… не случилось…
— Ба-на-нан, — распевал барабанный хор. — Ба-на-нан.
Респектабельные отдыхающие с Пятой авеню не могли пробиться ближе к месту действия и смотрели со сдержанным неодобрением издалека, задавая полицейским вопросы, почему такое допускается, но те лишь отмахивались от них, заявляя:
— Пока всё тихо-мирно, пусть разгуливают, в чём хотят.
— Не видели Синтию? — в сотый раз осведомилась Люсиль.
— Ты теперь будешь задавать этот вопрос всё утро? — не без раздражения спросил я. — Чего ты хочешь услышать?
— Я хочу найти кого-нибудь, кто её знает.
— Зачем?
— Потому-то они и зовут тебя папашей, — усмехнулась Люсиль. — Дело даже не в том, как ты выглядишь. Внешне ты не похож на взрослого, но…
— То есть, как это так?
— Да ладно, Харви, ты прекрасно понимаешь, в чём дело. Ты очень даже хорош собой… Ты немного похож на того актёра — как там его зовут… Джордж Гиззард?
— Гиззард. Джордж Гиззард.
— Вот, вот. Гиззард. И ты очень даже на него похож.
Разве можно сердиться на девушку, которая улавливает в тебе сходство с красавцем-актёром, хотя правда заключается в том, что если кто действительно похож на актёра, так это другой актёр.
— Но в душе ты старик, Харви. — Она ухватила за куртку молодого человека баскетбольного роста, в ушах у которого было по искусственной маргаритке. — Ты не видел Синтию?
— Синтию? Господи, луг большой…
— Но всё-таки, видел или не видел? — не унималась Люсиль.
— Боже, она же не привязана к дереву. Мы живём в свободной стране…
— Так где она? — гнула своё Люсиль.
— Долли! — крикнул парень светло-коричневой негритянке с венком из розовых гвоздик. Где Синтия?
Девушка с гвоздиками томно махнула рукой и сказала:
— Красота — это естественность, красота это жизнь…
— А как насчёт Синтии? — напомнил я.
— А разве её здесь нет?
— Слушай, папаша, — сказал баскетболист, указывая на парочку, которая покачивалась в такт барабанам. — Это Дэн Купер. Он со своей подругой пишет пьесу — острую, как нож хирурга, безжалостно рассекающую гнойники общества. Синтия обещала дать денег на постановку, когда они её допишут. Так что спроси у них про неё — должны знать.
— Спасибо, друг, — сказала Люсиль. — Я помолюсь, чтобы ты бросал без промаха. Чтобы в следующей игре ты сделал пятьдесят точных бросков.
— Спасибо, родная, — улыбнулся баскетболист в ответ.
— Ну как? — осведомилась она у меня, пока мы шли к драматургу.
— Просто потрясающе! Ну разве могу я жениться на такой умной женщине. Меня же прогонят, как только я рот открою.
— Ну, раз ты такой глупенький…
— Увы.
Мы пошли к драматургу. У него была жёлтая борода, а на обеих щеках его спутницы было написано «любовь». Им было лет по девятнадцать. Когда Люсиль задала вопрос насчёт Синтии, они в упор уставились на неё, потом пристально поглядели на меня. Затем молодой человек спросил:
— А что делает папаша? Кто он такой?
— В каком смысле, кто я такой? — не утерпел я.
— Легавый?
— Если он и легавый, то это новая модель, — сказала девушка. — Он просто куколка. Иди сюда, куколка, — обратилась она ко мне. Это были первые приветливые слова с тех пор, как я ступил ногой на этот чёртов луг. Она вынула помаду и нарисовала у меня на лбу цветок с пятью лепестками. Это привлекло зевак, но толпа вокруг нас быстро рассеялась. Тогда она написала помадой на одной моей щеке «любовь».
— Харви, ты просто прелесть, — сказала Люсиль.
— Он не легавый, — заключил драматург.
