Макс Коллинз - Дорога в рай
– Ты полна предрассудков, – говорил Майкл. – А я нет. Эти слова всегда были невыносимы для педантичной Пат.
– Ты говоришь «шуты», а имеешь в виду «макаронники» и «жиды», – заявлял он.
– Нет!
– Никогда не забывай, что все думают, будто я один из этих «макаронников»… благодаря которым у нас, кстати, очень хорошая жизнь, черт возьми.
– Думаешь, я этого не знаю?
– А почему ты думаешь, что ирландцы лучше, чем остальной европейский сброд? Мы все приплыли сюда из-за океана, не так ли?
После этого довода Пат задумчиво замолкала, что было необычно, поскольку во всех остальных спорах все, как правило, происходило наоборот, Майкл редко становился таким красноречивым, как в тех случаях, когда поднималась эта тема.
И Пэтси Энн понимала: где-то глубоко в душе он чувствовал вину за жизнь, которую вел, но как он и говорил, для его семьи это было только на пользу. И в конце концов, он был законопослушным бизнесменом, несмотря на некоторые связи…
В то же время нельзя было сказать, что Майкл относился к Анне как к любимице. Он поддерживал также и интересы сына – как бы равнодушен Майкл ни был к профессиональному спорту, он всегда с интересом следил за спортивными успехами сына. Несмотря на жесткий, даже изнурительный график работы, Майкл редко пропускал игры детской лиги, школьные игры, даже внутренние игры в Сент-Терезе.
Когда Анна стала учиться в старших классах, мать и дочь очень сблизились – заботами и тревогами школьных мюзиклов Анна делилась с матерью, потому что Майкл никогда не был силен в эмоциональных переживаниях, ни в своих, ни в чужих. Кроме того, появились проблемы с мальчиками, которых (до недавнего времени) они обсуждали, как две подружки на вечеринке с ночевкой.
А потом был Вьетнам…
Пат и ее сын сильно поссорились из-за Большого американского провала. Патриция – прирожденный демократ – продолжала интересоваться местной политикой, политикой штата и даже государства, и в конце шестидесятых активно протестовала против войны. (Майкл, тоже демократ, всегда соглашался с ней, но никогда не принимал участия в демонстрациях и сидячих забастовках – хотя и жену не отговаривал.)
Пэтси Энн так ненавидела войну, что даже голосовала за Никсона – чертова Никсона! – в 1968 году, потому что демократы взорвались на собрании, Бобби Кеннеди был убит, а у Хитрого Дика хотя бы был секретный план. Кто бы мог подумать, что этим секретным планом была бомбежка Камбоджи!
В семидесятом, когда Майк – выпускник школы, имевший несколько предложений футбольных стипендий, – вытянул трехзначное число в армейской лотерее (это означало, что его скорей всего не призовут), Пат была в восторге. А муж крепко обнял ее и прошептал: «Слава Богу. Слава Богу». Но потом, одним ужасным воскресным утром, Майк усадил их в гостиной и сказал, что он записался добровольцем в армию.
– Отец защищал своюстрану, – сказал Майк. – И я хочу сделать то же самое.
– Ты серьезно?! – срываясь на крик, воскликнула Пат. – Зачем тебе рисковать жизнью в этой бессмысленной, безнравственной войне?
Она, конечно, прекрасно знала, что ее сын – как и многие дети – имеет политические убеждения, противоположные ее собственным; то, что он был президентом Клуба юных республиканцев Инклайн-Вилладж, не было предметом ее родительской гордости. Вот уже несколько лет Майк высмеивал «антивоенные бредни» матери в своей добродушной манере.
Когда Майк сильно злился, он мог даже ее назвать «стареющей хиппи». Вот так.
– Думаю, ты знаешь, что я другого мнения об этой войне, – сдерживая гнев, неторопливо сказал Майк, совсем как его отец. – Президенты обеих сторон решили, что это правильно. И распространение коммунизма надо остановить… Я хочу служить. Как отец.
Пэтси Энн повернулась к мужу, бледному и взволнованному. Они с Майком были одеты в костюмы пастельных цветов для игры в гольф, которые внезапно показались Пат похожими на саван.
– Скажи ему, Майкл! Скажи, что это плохая идея! Объясни, что ты сражался в праведнойвойне!
– Ничего подобного, – тихо сказал Майкл.
– Майкл, ради Бога! Гитлер и холокост, чертов Перл-Харбор! Но эта, эта, этавойна… ни из-за чего! Просто ни из-за чего!
– Это решение Майка, – сказал Майкл жене.
– Но ведь там умирают!
– Я хочу, чтобы ты гордилась мной, мама. Так же, как папа.
Она чуть не закричала на сына:
– Он тобой не гордится!
– Вообще-то горжусь, – возразил Майкл.
Пэтси Энн начала плакать, но не позволила никому из них себя утешить. Майкл говорил сыну, что его мать права, что эта война не то же самое, что Вторая мировая, и что он будет им так же гордиться, если его сын просто последует результатам лотереи, как любой другой американец, и к тому же Майку давали стипендию во Фресно…
Но было слишком поздно, и той ночью Пэтси Энн сказала Майклу, что никогда не простит его, и заставила его спать в кабинете целую неделю. Потом она его простила, потому что они все же были лучшими друзьями и все еще любовниками и она не могла вынести весь этот ужас без него…
Самое страшное было то, что Пэтси Энн не могла проявить даже фальшивого энтузиазма по отношению к решению сына, такому важному для него. Даже когда она поцеловала его на прощание на автобусной остановке в Рено, она почувствовала его обиду – в выражении его лица, даже в словах: «Я тебя люблю, мама», но из-за этого она не стала ценить их меньше.
Когда Майкл был на Батаане, в начале Второй мировой войны, Пат писала ему каждый день, а он ни разу ей не ответил. Он пытался отдалиться от нее, порвать с ней, притворившись равнодушным к ее чарам, – но потом она узнала, что он читал все ее письма и помнил наизусть чуть ли не каждую строчку.
Последние три года Пэтси Энн писала сыну каждую неделю и получила всего шесть беспорядочных писем в ответ. Отчасти это объяснялось тем, что ее сын не любил писать – язык и литература, ее специальность, давались Майку хуже всего. Слова приходили к нему тяжело, изъяснение в письменной форме было для него тяжелой работой, и те несколько писем, которые получили родители, были вымученными и натянутыми и состояли в основном из уверений, что у него все хорошо и он в безопасности.
Это немного утешало Патрицию – он служил секретарем в своем батальоне и в сражениях не участвовал.
«Я в полной безопасности, мама».Он писал очень мелко, неразборчиво и аккуратно, совсем как в младших классах. «Пожалуйста, не волнуйся».
Теперь, когда эта ужасная, глупая, проклятая, чертова, аморальная война почти закончилась, Пат, наконец, позволила себе надеяться. Позволила себе поверить, что опасности нет, что Никсон, после всей этой шумихи с «Уотергейтом», [5]наконец попытается разрешить конфликт в Южной Азии, и Киссинджер [6]подпишет мирное соглашение. Но, черт побери, – еще в конце прошлого года, несколько месяцев назад, почти все мальчики были уже дома! Осталось только двадцать пять тысяч – почему среди них ее сын?
Майкл успокаивал ее, говоря:
– Он должен исполнять приказы, дорогая, – он же пишет, что когда закончатся три года его службы, он поступит в колледж. Чего еще мы можем желать?
Потом, пару месяцев назад, наконец, наконец, наконец, в Париже было подписано соглашение о прекращении войны, и все мальчики должны были быть дома до конца месяца. Пэтси Энн было бы спокойнее, если бы Майк написал письмо, объяснил им ситуацию, сообщил, когда его ждать. Зная сына, она предполагала, что он просто однажды появится дома, криво усмехнется, как отец, и скажет: «Все еще злишься на меня, мам?»
Она выключила газонокосилку.
Оставив ее посреди двора – газон был большим, и Майкл с радостью бы нанял кого-нибудь стричь его, но Пэтси Энн считала эту работу частью своих тренировок, – она обошла пустой бассейн (они наполнят его через месяц) и вошла в кухню через стеклянную дверь. Пэтси Энн устраивала ремонт дома (а иногда и его реконструкцию) где-то раз в десять лет. Из-за этого Майкл неизменно подшучивал над ней, а их дом менял сельский стиль на средиземноморский, а затем на интернациональный.
И конечно, ее муж позаботился о том, чтобы в их доме все было самым лучшим – в гостиной стояла мебель фирм «Легорбусье» и «Мис ван дер Роэ», строгость которой смягчалась античным ковром на полу, мягким диваном и двумя креслами «Честерфилд» из красной кожи. Весь дом был отделан в желто-белых тонах, подчеркнутых геометрическим орнаментом зеленых, черных, красных и белых тенков. Пат обожала эту спокойную обстановку, а Майкл (она знала) считал ее стерильной.
