Халльгрим Хельгасон - Советы по домоводству для наемного убийцы
— Я думала, священники это слово не произносят.
— Нет-нет, произносить разрешается, нам только делать это нельзя.
Она замедляет ход.
— Да? Значит, вы никогда… То есть вы девственник?
— Я… Я знаю, да не проболтаюсь, а кому интересно, тот узнает, — отвечаю я ей с ушлой улыбочкой в пандан к широченной улыбке первой леди, которая наконец-то заканчивается. Сливочная блондинка взирает на меня с сомнением. То есть она пока сомневается, насколько ей интересно узнать, действительно ли этот священник — девственник.
Место ее работы, бойкое бистро под названием „Кафе Париж“, внешне напоминает трехзвездочный „Старбакс“ с отсеком для курящих. От радости я потираю руки, словно набрел на кафешку в Ист-Виллидже в середине января. С арктической весной шутки плохи. Ганхолдер, нацепив фартучек, приносит мне всеисландский латте, крепко сдобренный ее раздражением. Невзирая на сотворенные им чудеса, похоже, отец Френдли с его надувным животом вызывает у нее стойкую неприязнь. Он же встречает ее дурацкой блаженной улыбкой:
— Ваш отец держит в доме оружие?
— Оружие?
— Да. В Штатах мы все держим. Особенно если ты священник. Мало ли что.
Она закатывает свои бесподобные глаза.
— В Исландии нет ни у кого оружия. Это безопасная страна.
Безопасная страна, ха-ха. Несколько звонков, и через неделю мы сделаем из нее хорватскую колонию.
В пол-одиннадцатого утра, в среду, я насчитываю трех человек в кафе, включая меня с Ганхолдер, и еще двоих на улице. Если у них так в центре, стоит ли после этого удивляться тихому пригороду. Мимо проезжают машины, как в замедленной съемке. Никак не могу привыкнуть к дамам за рулем. Солнцезащитные очки от „Прада“, прически Барби, губы как подушки безопасности… ни дать ни взять жены или дочки миллионеров. В соответствии с моей шкалой, кандидатки второго—четвертого дня.
Это напоминает мне неделю в Швейцарии. Мои архитектурные изыскания привели меня в маленькую деревушку в Альпах, где меня заинтересовала новенькая лыжная трасса. Эта неделя показалась мне месяцем. Полный отстой, хуже, чем в гребаной Беларуси. Недотраханные домохозяйки с причесоном в стиле Гуччи ланчевались в деревенском трактире за сто баксов, пока их мужья в соседнем городке отбывали срок в банковском сейфе. Уж не знаю почему, но все эти дамочки смахивали на нынешнюю королеву Испании, когда дефилировали мимо витрин ювелирных магазинов (толстосумы всегда ходят медленно — не иначе как из-за толстой сумы) в своих меховых шубах, на высоких каблуках. Хотя все они тянули на двадцать шестой день, не раньше, через пять дней такой жизни я был близок к массовому изнасилованию. Я уже видел заголовок в „Интернэшнл геральд трибьюн“: „Студент выебал пятнадцать человек, а потом себя“.
Выпитый кофе я записываю на кредитную карточку Игоря. Ганхолдер не обращает внимания. Я спрашиваю у нее, что она может порекомендовать туристу Френдли. Она показывает в окно:
— Все перед вами: кафедральный собор, парламент, статуя Джона Секретсона[24], нашего национального героя…
Она шутит? Кафедральный собор размером с собачью конуру, над которой развевается триколор масти чихуа-хуа. Парламент не больше загородного дома моего деда в Горски Котаре. Меня занесло на остров-лилипут. Попытка нырнуть в исторический центр заканчивается неудачей: при общей площади 3x3 квартала легче его потерять, чем в нем потеряться.
Как можно залечь на дно в таком городе? В какой-то момент я набредаю на охотничий рай и при виде ружей поддаюсь искушению войти внутрь. Меня встречает интеллигентного вида джентльмен с глазами жертвы. Я спрашиваю короткоствольное оружие или обрез. Что-нибудь, из чего можно отправить весточку — несколько боевых патронов. Секунду он молча на меня глядит, вероятно про себя думая: „Святой отец охотится за душами“. А затем на английском, выдающем в нем поклонника британского произношения, отвечает, что здесь продаются только охотничьи ружья, никакого короткоствольного оружия.
— О'кей. Может, подскажете, где я могу в этом городе купить пистолет?
— Я прошу прощения, но боюсь, что нигде. Во всяком случае, не в магазине.
Да что с этими исландцами? Ни армии. Ни оружия. Ничего нет. Только шикарные бабы на шикарных джипах, в которых должно быть тепло, как во влагалище, рыщут по Ледяному Городу в надежде подобрать киллера, выдающего себя за священника.
В результате я беру швейцарский армейский нож вроде моего нью-йоркского.
Интересно, у отца Френдли есть жена? Дети? Хотя какого черта я задаюсь этими вопросами? Обычно мне нет дела до моих жертв. Как на войне. Ты убиваешь анонимов. И ничего к ним не испытываешь. Очередная голова, в которую надо всадить очередную пулю. Я даже не хочу знать, за что они заслуживают смерти. Наверняка отказались заплатить долю, или не поставили Дикану какой-то товар, или появились на церемонии вручения мафиозных „Оскаров“ в таком же точно галстуке, что и он. Но с отцом Френдли все вышло по-другому. Не профессионально, а эмоционально. Мне пришлось его убить, чтобы самому не пришел песец. Такой вот пиздэмоциональный случай.
Жители Рейкьявика передвигаются с такой скоростью, словно они в Нью-Йорке, а не в булавочной столице мира. И опаздывают на собеседование в „Меррилл Линч“. Наверно, это от холода. На скамеечках сидят только алкаши с полной анестезией.
Исландец в придачу к круглому лицу получил маленький нос — такой снежок с галечкой посередине. У каждой нации, видимо, своя физиономия. У нас, славян, это нос, настоящая собачья морда, позволяющая учуять, что было не так еще в двенадцатом веке. У африканцев это губы, у арабов брови, у американцев нижняя челюсть, у немцев усы, у англичан зубы, у тальянцев волосы. Исландцы, похоже, остановили свой выбор на щеках. Про многие здешние лица можно сказать, что это две щеки, между которыми воткнули сопатку и два глаза.
Зато они говорят по-английски лучше меня. Я успеваю побеседовать с тремя местными, прежде чем с их помощью нахожу городскую библиотеку, где мне предлагают 470 тысяч книг, причем все на исландском. (Если верить диджею Токмену, письменность в Исландии — одна из главных индустрий.) А заодно доступ к интернету. Бородатый книжный червь снабжает меня кодом. Я набираю несколько цифр, и вот уже передо мной весь мир. Преподобный Дэвид Френдли является пастором Епископальной церкви в Ричмонде, Вирджиния. Извините, был пастором. Кроме того, у него было свое шоу „Час Френдли“ на христианском канале CBN, которым владеет придурочный Пат Робертсон, бывший кандидат в президенты, вечный противник абортов и прав секс-меньшинств. На фотографии преподобный предстает грузным толстяком в очочках, с круглой лысой головой и широкой улыбкой. Он стоит в окружении счастливых белых детишек и одного черного, не без этого. На своем веб-сайте он выступает против однополых браков. Френдли был гомофоб. Пожалуй, он заслуживал смерти.
Вместе с его именем я ввожу в Гугле ключевые слова типа „убит“ или „насильственная смерть“, однако безрезультатно. Его видное тело еще не замечено на новостных лентах. Его еще не опознали, хотя я оставил толстого геененавистника в его вонючих носках, брюках и нижнем белье на полу туалетной кабинки аэропорта Джона Кеннеди. Единственным результатом моего последнего захода в интернет стало интервью Френдли с признанием, что он „понимает таких людей, как сенатор Кобурн, который требует смертного приговора для защитников абортов и всех, кто отнимает жизнь“.
Отец Френдли хочет моей смерти.
Глава 7. Крестный отец безумия
Я сижу в кафе „Бахрейн“. Да. Кажется, я ничего не перепутал. Ничего арабского. Симпатичная старая кафешка со скрипучими стульями и девушками третьего дня. Кое-кто курит. Я уж и забыл, когда последний раз был в баре для курящих, и сейчас глаза у меня немного слезятся. Запрет на курение приближается к этим берегам в образе парусника „Эл Гор“. А вот Хорватия скорее ввяжется в новую войну, чем бросит курить. Надо прожить пятьдесят лет в мире, чтобы тебя начали волновать такие вещи, как чистый воздух в барах.
Я отмечаю свой первый день в изгнании. Пятой кружкой пива. Уже восемь вечера, а за окном все то же утро. Солнце у нас, сообщают мне, не заходит за горизонт. „Оно гуляет, и мы с ним“. У нас — это у Зигги и Хельги, двоих потрепанных выпивох со сломанными крыльями.
— Ночная жизнь Рейкьявика — это, можно сказать, Две ночи. Одна светлая, с апреля по сентябрь. А вторая темная, с октября по март, — просвещают меня собутыльники.
— И какая из них веселее?
— Светлая, конечно. Исландки не любят заниматься этим в темноте, — отвечают они со смехом.
Оба они моложе, худее и волосатее меня, дымят как паровоз и про то, что они пьют со священником, говорят „ну, блин, ваще“. Священник же расспрашивает их про ситуацию с геями и с абортами и интересуется, есть ли у них смертная казнь. Нет. Исландия — это безоружный, абортолюбивый, гейский рай без всякой смертной казни. Отец Френдли не промахнулся.
