Стивен Миллхаузер - Метатель ножей
Тайна Сестер
Я утверждаю, что мы уже знаем все необходимое для проникновения в тайну Сестер Ночи. Д-р Роберт Майер, одинокий свидетель их собрания, рассказал, что в те тридцать пять минут его наблюдения за девочками не происходило абсолютно ничего. Во втором своем признании Эмили Геринг утверждала, что не происходило ничего – в темноте никогда ничего не происходило. Я полагаю, это предельно точное описание. Я утверждаю, что девочки собираются по ночам не ради какого-нибудь щекочущего нервы банального обряда, действа, которое легко обнаружить, но единственно ради уединения и молчания. Члены общества Сестер желают стать недоступными. Они хотят спастись от наших глаз, удалиться от изучающего взгляда, – и больше всего они хотят не быть познанными. В мире, загустевшем от понимания, тягостном от объяснений, проницательности и любви, члены безмолвного общества жаждут избегнуть определения, остаться таинственными и неуловимыми. Расскажите! – кричим мы, и от любви голоса наши срываются на визг. – Расскажите нам все! Тогда мы вас простим. Но девочки не хотят нам рассказывать все, они вообще не хотят, чтобы их слышали. В сущности, они хотят стать невидимками. Потому и не могут участвовать ни в каком действе, способном их обнаружить. Отсюда их молчание, их любовь к ночному одиночеству, их ритуальное торжество тьмы. Они ныряют в загадку, будто в черную дымовую завесу: чтобы исчезнуть.
Ночью
Я утверждаю, что Сестры Ночи – собрание девочек-подростков, посвятивших себя тайнам уединения и молчания. Высокая стена, запертая дверь, отвернувшееся лицо. Сестры – тайное общество, которое невозможно уничтожить, ибо даже если мы не позволим девочкам встречаться ночами и привяжем их к кроватям на всю оставшуюся жизнь, загадочные стремления общества останутся нетронутыми. Мы не можем остановить Сестер. Напуганные загадкой, подозрительные к молчанию, мы им в вину ставим мрачные преступления. Таково наше тайное утешение – ибо разве мы не узна. ем об этих преступлениях позже? Мы предпочитаем молчанию колдовство, ночной недвижности – оргии наготы. Но девочки жаждут запереться в молчании, превратиться в бледные статуи с пустыми глазницами и каменной грудью. Как нам справиться с дочерями? Еженощно тайное общество бродит по нашему городу. Слухи о нем доходят до младших девочек, до старших; нам кажется, будто и жены наши стали беспокойны и уклончивы. Мы жаждем бросить в лицо молчаливым дочерям доводы или насилие; просыпаемся среди ночи от кошмаров, в которых истекают кровью звери. Некоторые говорят, что Сестер следует разоблачить и наказать, ибо если подобные идеи укоренятся, кто сможет их остановить? Тех же, кто советует проявить терпение, обвиняют в трусости. Уже начали поговаривать о молодежных бандах, что ночами рыскают по городу, вооруженные заточенными палками. Как нам справиться с дочерями? Среди ночи мы пробуждаемся в тревоге, на цыпочках подходим к их дверям, замираем, протянув руку, не в силах шагнуть вперед или отступить. Мы вспоминаем долгие годы детства, выходные платьица и леденцы, мерцание дрожащих мыльных пузырей в синем летнем воздухе. Мы грезим о временах получше.
ВЫХОД
Хартер предполагал, что интрижка плохо кончится, но не думал, что настолько плохо: он мрачно застегивает рубашку, лежа на краю постели, женщина чуть не плачет, распростертая в своей бледно-лиловой ночнушке, что заставляла его тосковать о женщинах тоньше, моложе и желаннее, – и тут сюрприз, который стоило предвидеть, малюсенький поворот сюжета, все превративший в фарс: внезапно распахивается дверь и порог перешагивает взбешенный муж. Ну вот, подумал Хартер, сейчас он меня убьет. Но сделав шаг, муж остановился, будто его ударили по лицу, и Хартер понял, что тот лишь теперь поднял взгляд и увидел малоприятную сцену. Хартер понял и еще кое-что: на этот раз ему сойдет с рук. Человек у двери был невысок и опрятен, почти нежен, не чета Хартеру. В темной тройке, с аккуратными усиками, над висками – завитки зачесанных назад редеющих волос. Эти открытые виски делали его странно хрупким – казалось, удар кулака раскрошит ему череп, будто ребенку, – и Хартер слегка пожалел человечка, а тот стоял, не двигаясь и не говоря ни слова. Хартер застегнулся и встал. На Марту не взглянул.
Медленно, осторожно обогнул кровать, направился к двери и, проходя совсем рядом с мужем Марты – как его зовут? Джозеф? Лоренс? – заметил, что мужчина смотрит не на него, а прямо перед собой, и весь трясется. Хартер чуть было не сказал какую-то нелепость – все кончено, это не имеет значения, она вас любит, – и тут мужчина заговорил – тихо, придушенно, так тихо, что Хартер уловил лишь злобное шипение и что-то вроде «вами утром». Хартер поспешно вышел за дверь, вниз по затянутой ковром лестнице в гостиную. Под настольной лампой на мягком кресле поблескивал небольшой черный портфель. Только на переднем крыльце до Хартера дошло, что человечек трясся от ярости.
Луна Хартера напугала. Тревожно яркая, словно белое солнце. Она расчертила высокую каменную парковую ограду через дорогу тенями деревьев, отшлифовала крыло одинокого автомобиля в квартале от дома. Темно-синее ночное небо, привкус осенней прохлады. В такие ночи влюбленные гуляют, держась за руки: каблуки дразняще стучат по тротуару, приглушенный смех,
«хшш-хшш» чулков. Дурак он был, что не порвал с нею раньше.
Нагнувшись, Хартер заглянул в машину, увидел две библиотечные книги на пассажирском сиденье и вспомнил про третью, что осталась у Марты на тумбочке. Придется ей сдавать его книгу самой. Мысль об этом поступке, который она храбро совершит, – рука чуть помедлит, кладя книгу на стойку, – наполнила его странным наслаждением, точно он был бы рад задержаться в ее жизни еще ненадолго; точно все это не столь гнетуще окончательно. Может, когда-нибудь они снова увидятся. Он шагнет к ней, рукой коснется ее плеча. Она обернется, глаза наполнятся слезами… или нет, однажды вечером, сидя в библиотеке, он поднимет голову, и напротив него… но довольно сантиментов. Это финал, все кончено. Хартер двинулся на другой конец города, где в одиночестве жил на последнем этаже дома на три семьи. Что, правда час ночи? Человечек не имел права так врываться. Но, с другой стороны, это же его комната, и он вообще-то не врывался – дверь отворилась довольно медленно. Не нужно было ему ничего знать. Хартер выскользнул бы из ее жизни – не сложнее, чем снять носок в конце дня, скинуть его чуть помятым, чуть менее пригодным для ношения – не более того. Нет, звучит уродливо. Он устал, устал – от всего устал.
И вот, в ту самую ночь, когда он, в конце концов, нащупал выход, внезапно распахивается дверь и входит маленький муж. Теперь Хартеру придется жить с воспоминанием о шипящем человечке, о его опозоренной жене, об ужасной сцене, которой не увидит. И что хуже всего: несмотря на то, что он наконец порвал с нею, несмотря на то, что его до смерти от всего этого тошнило, мысль о нежном примирении Марты с ее маленьким мужем совсем не успокаивала. Наоборот, порождала смутную ревность, точно Хартер сам хотел бы простить заблудшую и утереть ей слезы.
Он ужасно вымотался, едва замечал, где едет, и вздрогнул, когда перед ним вдруг вырос его собственный дом. Он не выключил лампочку над кухонной раковиной – одинокое желтое окно на темной спящей улице. Человечек остановился внезапно, будто его ударили по лицу. Хартер тщательно закрыл машину, отпустив ручку и толкнув дверцу бедром. Нашарил ключи, устало поднялся на третий этаж. В ту ночь ему снилось, что он играет на пианино в гостиной дома своего детства. Рядом на скамеечке сидит Марта, совсем близко, касание ее бедра наполняет его теплой дремой, но повернувшись к ней, Хартер видит, что маленький муж навалился прямо ей на спину и белым кулачком выкручивает ей ухо.
В свой тридцатник Хартер был крупным мягким человеком с широкими округлыми плечами и мальчишеским лицом. Носил главным образом одноцветные рубашки с завернутыми манжетами, мягкие застиранные джинсы «Рэнглер», старые мокасины надевал на толстые носки. Он преподавал историю – древнюю, новую и американскую – в местном колледже на задворках дурного района, и играл в ленивый добродушный теннис.
Хартеру доставалось немало женщин, но ни одна его не удовлетворяла. Причем не удовлетворяла однообразно: в конечном итоге недостаточно его волновала, не доводила до предельного неистовства, которого он жаждал. Порой он думал, что модель его эротической жизни сформировалась еще в седьмом классе, когда он много месяцев подряд отчаянно добивался девочки по имени Лоис Бишоп. Поначалу она жестоко его игнорировала, но его настойчивость, его преданность – возможно, даже его страдания – постепенно произвели впечатление, и однажды она позволила проводить ее домой. И во время этой прогулки, посреди восторга столь сильного, что у него болели все мышцы, он стал замечать в Лоис Бишоп определенные недостатки, не замеченные ранее, когда она пребывала в царстве абсолютно недоступного. То, как у нее двигается кончик носа, когда она говорит, некоторая тяжесть подбородка, тревожная костлявость запястий и длинных больших пальцев. Он ей, видимо, понравился, но больше не предлагал провожать ее домой, а проходя мимо в школьных коридорах, становился холодным и надменным.
