Марио Пьюзо - Крестный отец
Джонни Фонтейн объяснил терпеливо, но слегка утомленно:
― Крестный, у него же просто не те способности. Сносно поет, но звезд-то с неба не хватает.
Дон Корлеоне опустил веки, от глаз его остались узкие щелки.
― Ну а ты, крестничек, ― ведь и ты, как оказалось, тоже звезд с неба не хватаешь. Хочешь, пристрою тебя на работу ― возить гравий на грузовике вместе с Нино?
Джонни не отозвался, и дон продолжал:
― Дружба ― это все. Дружба превыше таланта. Сильнее любого правительства. Дружба значит лишь немногим меньше, чем семья. Никогда это не забывай. Тебе стоило воздвигнуть вокруг себя стену дружбы ― и сегодня ты не взывал бы ко мне о помощи. А теперь говори, почему ты не можешь петь? В саду ты пел недурно. Не хуже Нино.
Хейген и Джонни усмехнулись в ответ на эту изощренную колкость. Теперь настала очередь Джонни проявить выдержку и снисходительность:
― Горло у меня стало слабое. Спою две-три песни ― и на много часов, а то и дней лишаюсь голоса. На репетициях, на записях не дотягиваю до конца. Голос садится, что-то разладилось с глоткой.
― Так. Стало быть, неполадки с женщинами. Неполадки с голосом. Теперь скажи, в чем суть твоих неурядиц с этой шишкой, этим pezzonovante из Голливуда? Где и как он тебе не дает работать?
До сих пор были слова, теперь начиналось дело.
― Он и вправду большая шишка, ― сказал Джонни. ― Хозяин киностудии. Советник президента по военной пропаганде средствами кино. Только месяц назад купил права на экранизацию самого нашумевшего романа за этот год. Бестселлер, идет нарасхват. Главный герой будто списан с меня. Мне бы даже играть не было надобности ― просто быть самим собой. Даже не петь, пожалуй. И не исключено, что мне присудили бы премию Академии. Все знают ― я прямо создан для этой роли, я снова оказался бы в обойме. Уже как актер. А Вольц, сукин сын, сводит со мной счеты и не дает мне эту роль. Я вызвался сыграть ее практически даром, по низшей ставке, и все равно он ни в какую. Пустил слух, что если я приду на студию и при всех поцелую его в зад ― тогда он, возможно, еще подумает.
Дон Корлеоне нетерпеливым жестом отмахнулся от этой лирической концовки. Разумные люди всегда сумеют найти выход из деловых затруднений. Он потрепал крестника по плечу.
― Ты, я вижу, пал духом. Думаешь, что никому ты не нужен, все от тебя отвернулись, ― угадал? И очень сильно похудел. Пьешь, видно, много? Не спишь, глотаешь таблетки? ― Он недовольно покрутил головой. ― А теперь слушай и подчиняйся, ― продолжал он. ― Будь добр на месяц остаться в моем доме. Будь добр есть по-человечески, отоспись, приди в себя. Держись при мне ― мне в твоем обществе приятно, а ты, быть может, наберешься от своего крестного ума-разума в житейских вопросах ― как знать, вдруг и в твоем хваленом Голливуде пригодится. И чтобы никакого пения, никаких попоек, никаких женщин. Пройдет месяц ― можешь возвращаться в Голливуд, и эта шишка, этот твой pezzonovante, даст тебе работу, о которой ты мечтаешь. Договорились?
Джонни Фонтейну не очень верилось, что дон столь всесилен. Правда, еще не бывало случая, чтобы его крестный отец посулил что-то сделать и не сделал.
― Этот хмырь ― личный друг Эдгара Гувера, ― сказал Джонни. ― Он вас даже слушать не станет.
― Он деловой человек, ― скучным голосом сказал дон. ― Я приду к нему с предложением, которое он не сможет отклонить.
― Да и слишком поздно, ― сказал Джонни. ― Все контракты подписаны, через неделю начинаются съемки. Ничего не выйдет, исключено.
Дон Корлеоне сказал:
― Ступай-ка. Иди к гостям. Друзья тебя ждут не дождутся. Предоставь все мне.
Он подтолкнул Джонни к двери. Хейген, присев к столу, делал пометки в своем блокноте. Дон тяжело вздохнул.
― Еще осталось что-нибудь?
― Нельзя больше откладывать с Солоццо. На этой неделе вам нужно его принять. ― Хейген застыл над календарем с ручкой наготове.
Дон повел плечом.
― Свадьба прошла ― теперь давай, когда скажешь.
Из этих слов Хейген сделал два вывода. Главный ― что Виргилию Солоццо ответят отказом. И второе ― раз дон Корлеоне медлил с ответом, пока не отпразднует свадьбу дочери, значит, он полагает, что этот отказ будет сопряжен с неприятностями. Хейген осторожно спросил:
― Сказать Клеменце, чтобы разместил в доме часть своих людей?
Дон нетерпеливо поморщился.
― Зачем? Я не давал ответа до свадьбы, потому что такой знаменательный день не должно омрачать ни единое облачко, хотя бы и в отдалении. Кроме того, я хотел заранее знать, о чем он собирается толковать. Теперь это известно. То, что он намерен нам предложить, ― infamita. Позор и мерзость.
Хейген сказал:
― Так вы ответите отказом? ― Дон кивнул, и Хейген прибавил: ― Я считаю, это следует обсудить ― сообща, на семейном совете, ― а потом уже давать ответ.
Дон усмехнулся:
― Считаешь, стало быть. Ладно, обсудим. Когда вернешься назад из Калифорнии. Слетай туда завтра же и расхлебай эту кашу в пользу Джонни. Повидайся с киноворотилой. А Солоццо передай, что я приму его после твоего приезда из Калифорнии. Что еще?
Хейген доложил безучастно и четко:
― Звонили из больницы. Часы consigliori Аббандандо сочтены, ему не дотянуть до утра. Родным велели приехать проститься.
Последний год, с тех пор как рак приковал к больничной койке Дженко Аббандандо, Хейген исполнял роль consigliori. Теперь он ждал, не скажет ли дон Корлеоне, что эта должность закрепляется за ним постоянно. Обстоятельства складывались скорее неблагоприятно. По традиции, столь высокое положение мог занимать лишь стопроцентный, по отцу и матери, итальянец. Уже и то, что эти обязанности были возложены на Хейгена хотя бы временно, привело к осложнениям. Годами он тоже не вышел ― всего тридцать пять ― слишком молод, предположительно, чтобы набраться опыта и изворотливости, какие требуются хорошему consigliori.
На лице дона он не прочел ничего обнадеживающего.
― Когда моей дочери с мужем уезжать?
Хейген взглянул на свои наручные часы.
― С минуты на минуту разрежут свадебный пирог, потом туда-сюда еще полчаса. ― Это навело его на мысль о другом. ― Да, насчет вашего зятя. Даем ему что-нибудь значительное, впускаем в круг семейства?
Ответ прозвучал так неистово, что Хейген оторопел.
― Никогда. ― Дон хлопнул ладонью по столу. ― Никогда. Подыщешь ему что-нибудь на прокорм ― хорошую кормушку. Но никогда не подпускай к делам семейства. Другим скажи то же самое ― Санни, Фредо, Клеменце.
Дон помолчал.
― Передай моим сыновьям, что они поедут со мной в больницу к бедняге Дженко, все трое. Хочу, чтобы в последний раз оказали ему уважение. Пусть Фредди возьмет большую машину, и спроси Джонни, может быть, сделает мне особенное одолжение и тоже поедет с нами. ― Он перехватил вопросительный взгляд Хейгена. ― А ты сегодня же вечером поезжай в Калифорнию. Так что тебе съездить к Дженко будет некогда. Но задержись до моего возвращения из больницы, у меня к тебе разговор. Все понял?
― Понял, ― сказал Хейген. ― К какому времени Фредо подать машину?
― Пусть разъедутся гости, ― сказал дон Корлеоне. ― Дженко меня дождется.
― Сенатор звонил, ― сказал Хейген. ― Извинялся, что не смог пожаловать лично, но прибавил, что вы поймете. Скорей всего, имеет в виду тех двух красавцев из ФБР, которые торчали напротив вашего дома и записывали номера у машин. Зато подарок прислал, с нарочным.
Дон покивал головой. Не было смысла рассказывать, что он сам отсоветовал сенатору приезжать.
― Стоящий подарочек?
Германо-ирландские черты Хейгена приняли до странности итальянское выражение, обозначающее высокую степень похвалы.
― Старинное серебро, очень ценная штука. Если ребята надумают продавать ― верная тысяча. Повозился сенатор, покуда отыскал редкую вещь. Для людей его круга в этом вся соль, а не в том, сколько стоит.
Дон Корлеоне выслушал его с нескрываемым удовольствием ― со стороны такой фигуры, как сенатор, это был нешуточный знак внимания. Подобно Люке Брази, сенатор был одной из глыб, на которых покоилось могущество дона Корлеоне, ― и, подобно Люке, своим подарком он вновь подтвердил свою неизменную преданность.
Кей Адамс узнала Джонни с первого взгляда, как только он появился в саду. Узнала и искренне удивилась:
― Ваша семья знакома с Джонни Фонтейном? Что ж ты мне раньше не сказал? Теперь я уж точно пойду за тебя замуж, будь уверен.
― Хочешь, и тебя познакомлю, ― сказал Майкл.
― Сейчас-то что, ― сказала Кей. Она вздохнула. ― Три года была в него влюблена. На каждый его концерт приезжала в Нью-Йорк и с каждого уходила охрипшая. Это было что-то бесподобное!
