Энн Райс - История похитителя тел
Иногда складывается такое ощущение, что свет меняет все! Это безусловная, неоспоримая метафора для обозначения красоты. Но известно ли это жителям «ранчито»? Пользуются ли они светом ради красоты? Или просто ради удобства хотят освещать свои хижины?
Это не имеет значения.
Мы не можем прекратить творить красоту. И не можем запретить это миру.
Взгляните сверху на реку, что течет мимо маленькой заставы Сен-Лоран, на ленточку света, что на миг проблескивает то здесь, то там, сквозь деревья, все глубже и глубже забирается в лес и наконец добирается до маленькой миссии Святой Маргариты-Марии – скопища домиков на поляне, вокруг которой терпеливо ожидают джунгли. Ну разве оно не прекрасно, это скопление строений с жестяными крышами, с белеными стенами, с освещенными оконцами и звуками доносящейся из радиоприемника высокой песни с индейскими словами под веселый барабанный бой?
Какое симпатичное крыльцо у маленьких бунгало с разбросанными повсюду качалками, скамьями и стульями. Ширмы на окнах придают комнатам мягкое сонное очарование, так как набрасывают плотную сеточку из тонких линий на цвета и формы, тем самым несколько четче их обрисовывают, благодаря чему те становятся еще заметнее и живее, а также более нарочитыми – как интерьеры на картинах Эдварда Хоппера или в детских книжках с яркими картинками.
Конечно, существует способ остановить этот безудержный размах красоты. Он связан с регламентацией, согласованностью, конвейерной эстетикой и торжеством рационального над беспорядочным.
Но здесь такого не найти!
Вот она, судьба Гретхен, из которой вырваны все тонкости современного мира – лаборатории для единого повторяющегося морального эксперимента: Сеять Добро.
Зря поет ночь песнь хаоса, голода и разрушения вокруг этого маленького лагеря. Главное здесь – уход за ограниченным числом людей, которые пришли сюда с целью получения вакцинации, хирургической помощи, антибиотиков. Как говорила сама Гретхен – думать о более крупной картине значит лгать.
Я часами бродил большими кругами в густых зарослях, беззаботный и сильный, пробирался сквозь непроходимую листву, взбирался на высокие фантастические корни тропических деревьев, иногда останавливался, чтобы послушать гулкий переплетенный хор ночных джунглей. Повыше, на более зеленых ветвях, дремлющих в ожидании утреннего солнца, росли нежные мокрые восковые цветы.
Я опять оказался выше страха перед влажным, рассыпающимся уродством развития. Болотистая ложбина распространяла зловоние разложения. Скользкие твари не могли причинить мне вред, и поэтому не вызывали отвращения. Да, пусть за мной придет анаконда. Мне понравятся ее крепкие, быстро движущиеся объятия. Я упивался гулким, резким криком птиц, наверняка предназначенным для того, чтобы вселять ужас в сердца попроще. Очень жаль, что в этот темный час обезьянки с волосатыми руками уже спят, – мне бы так хотелось изловить их ненадолго, чтобы запечатлеть поцелуи на их хмурящихся лбах или безгубых болтливых ртах.
А бедные смертные, спящие в многочисленных домиках на поляне рядом с аккуратно вспаханными полями, со школой, с больницей и с церковью, до последней заурядной мелочи представлялись мне божественным чудом созидания.
Я соскучился по Моджо. Почему его здесь нет, почему он не бродит со мной по джунглям? Нужно его выдрессировать, превратить в настоящую собаку вампира. Мне в голову пришли картины, как в течение дня он охраняет мой гроб – часовой в египетском стиле, которому дана команда разорвать горло всякому смертному, который отыщет лестницу, ведущую в святилище.
Но мы с ним уже скоро увидимся. За этими джунглями нас ждет целый мир. Закрыв глаза и превратив свое тело в хитроумный приемник, я услышал на расстоянии многих миль напряженный шум транспорта в Каракасе, резкий акцент усилившихся голосов, громкий грохот музыки мрачных проветривающихся берлог, где я притягивал к себе убийц, как мошек тянет к яркой свече, чтобы выпить их кровь.
Здесь же царил покой; в мягкой мурлыкающей тропической тишине утекал час за часом. С низкого облачного неба брызнул мерцающий дождь, прибивая пыль на поляне, испещряя точками чисто подметенные ступеньки школы, легко стуча по рифленым жестяным крышам.
В маленьких спальнях моргнули и погасли огни, как и в отдаленных домах. Только в глубине затемненной церкви с низкой башенкой и большим, блестящим, хранящим молчание колоколом мелькал тусклый рыжий свет. Чистые тропинки и выбеленные стены освещали желтые лампочки под круглыми металлическими абажурами.
Свет в первом из больничных зданий, где Гретхен работала одна, потускнел.
Я периодически видел ее профиль на фоне затянутого ширмой окна. Я мельком заметил ее у самых дверей, когда она села за стол, чтобы нацарапать на бумаге какие-то записи, наклонив голову; волосы ее были собраны на затылке.
В конце концов я бесшумно двинулся к входу, проскользнул в маленький захламленный офис, где одна-единственная лампа источала яркий свет, и подошел к ширме, за которой лежала сама палата.
Детская больница! Все кроватки – маленькие. Примитивные, простые, в два ряда. Не померещились ли они мне в глубокой полутьме? Или кровати действительно сделаны из грубого дерева и завешены сеткой? А что там на бесцветном столике, не огарок ли свечи на блюдце?
У меня внезапно закружилась голова; в глазах несколько помутнело. Не та больница! Я моргнул, пытаясь оторвать вневременные элементы от тех, которые поддавались объяснению. На хромовых подставках у кроватей поблескивали пластиковые пакеты с внутривенной питательной смесью, сияли нейлоновые трубки, спускающиеся к крошечным иголкам, торчащим из тонких хрупких ручек!
Это не Новый Орлеан! Это не та больница! Но взгляни на стены! Разве они не каменные? Я стер со лба тонкую блестящую пелену кровавого пота и уставился на испачканный в крови носовой платок. И нет ли на той дальней кроватке золотоволосой девочки? Меня опять захлестнул приступ головокружения. Мне показалось, что я смутно слышу высокий смех, веселый, полный легкой насмешки. Но это, конечно, голос птицы в окружающей бескрайней темноте. Никакой старой сиделки в домотканом платье до лодыжек и с платком на плечах. Уже несколько веков, как ее нет, и того здания тоже.
Но девочка застонала; на ее круглой головке заиграли отблески света. На одеяле я увидел ее пухлую ручку. И снова я попробовать прочистить глаза. Рядом со мной на пол упала темная тень. Да, смотри, сигнал тревоги с крохотными светящимися циферками, шкафы с лекарствами за стеклянной дверцей! Не та больница, другая больница.
«Так ты пришел за мной, отец? Ты сказал, что повторишь все заново».
– Нет, я ее не трону! Я не хочу ее обижать! – Я что, шепчу все это вслух?
Она сидела далеко-далеко, в маленьком кресле на самом конце узкой комнаты, болтая ногами, и волосы замысловатыми кудрявыми волнами падали на взбитые рукава.
«А, ты пришел за ней. Ты сам знаешь, что это правда».
«Ш-ш-ш, ты разбудишь детей! Уходи. Тебя здесь нет!»
«Все знали, что ты одержишь победу. Все знали, что ты поразишь Похитителя Тел. И вот... ты пришел за ней».
«Нет, не за тем, чтобы причинить ей зло. Но чтобы предоставить ей возможность выбора».
– Месье? Я могу вам помочь?
Я поднял глаза на стоящего передо мной человека, на доктора с испачканными бакенбардами и крошечными очками. Нет, не тот доктор! Откуда он взялся? Я уставился на табличку с именем. Мы во Французской Гвиане. Вот почему он говорит по-французски. А в конце палаты нет никакого стула, и ребенка тоже нет.
– Увидеть Гретхен, – прошептал я. – Сестру Маргариту. Я думал, что она в этом здании, так как разглядел ее через окно. – Я знал, что она здесь.
Глухой шум в конце палаты. Ему не слышно, зато слышно мне. Идет. Я внезапно уловил ее запах, смешанный с запахом детей и стариков.
Но даже эти глаза не справлялись с невыносимым мраком. Откуда в этом помещении исходит свет? Она только что погасила крошечную электрическую лампочку у дальней двери и теперь шла, минуя кровать за кроватью, быстрым упругим шагом. Доктор сделал усталый жест и прошаркал мимо.
Не глазей на запачканные бакенбарды, не глазей на очки и сгорбленную спину. Ведь ты видел у него на кармане табличку с именем. Это не призрак!
Он вышел, волоча ноги, и за ним глухо хлопнула дверь.
Она остановилась в прозрачной темноте. Какие красивые волнистые волосы, убранные со лба, и какие красивые, большие, неподвижные глаза. Еще не увидев меня, она увидела мою обувь. И внезапно осознала, что здесь чужак, бледная беззвучная фигура – из меня не вырывалось даже звуков дыхания – в абсолютной тишине ночи, и ему здесь не место.
Доктор исчез. Казалось, его поглотили тени, но он, разумеется, оставался где-то там, в темноте.
