Донна Тартт - Маленький друг
Харриет вернулась к реальности и поняла, что мать встала и смотрит на нее сверху вниз. Ее улыбка теперь была колкой, как колючая проволока.
— Не смею отвлекать тебя от чтения, — сказала она, поворачиваясь к двери.
Харриет немедленно почувствовала угрызения совести.
— Мама, что ты говоришь? — Она отложила «Энциклопедию».
— Ничего. — Мать затянула потуже кушак халата и вышла в коридор.
— Мама? — Харриет вскочила, но было поздно, дверь спальни закрылась с демонстративным щелчком. — Мама, прости…
Господи, ну почему она такая отвратительная, злобная, гадкая? Почему она не может общаться с матерью как все нормальные девочки? Ответ напрашивался сам собой — потому что у тех девочек нормальные матери… А в груди у ее матери гнездилась смертельная боль, хотя она и пыталась делать вид, что с ней все в порядке. По утрам, например, она спускалась на кухню в пижаме, плюхалась на стул и засыпала их с Алисон глупыми предложениями — поиграть в карты, или приготовить вместе пастилки (пастилки, подумать только!), или поехать обедать в Загородный клуб, хотя всем было известно, что он закрыт по понедельникам. И хотя глаза Шарлот блестели, а губы весело улыбались, ей не удавалось скрыть внутренний трепет, неудержимое беспокойство, бесконечную тоску, от которых Харриет хотелось плакать. К тому же она задавала кучу совершенно бестактных, неуместных вопросов: «Может быть, тебе уже нужен лифчик?», или: «Ты не хочешь пригласить к себе подружку?», или: «Не тянет ли тебя в Нашвилль, в гости к отцу?»
— Мне кажется, тебе следует устроить вечеринку, — сказала она как-то раз Харриет.
— Вечеринку? — осторожно переспросила дочь.
— Ну да, знаешь, такую небольшую вечеринку с кока-колой и мороженым для девочек из твоего класса.
Харриет ужаснулась, представив себе подобное мероприятие, и не нашлась, что сказать.
— Тебе надо больше видеться с людьми. С девочками твоего возраста.
— Зачем?
Взмахом руки мать Харриет отклонила ее возражения.
— Ты же скоро будешь девушкой, — сказала она мечтательно. — Тебе надо будет думать о котильонах… Ну и, знаешь, о нарядах, и коротких юбочках, и свиданиях…
«Ну и ну», — с изумлением подумала Харриет.
— Начинаются твои лучшие дни. Мне кажется, в этом возрасте ты станешь по-настоящему счастливой.
Харриет не знала, что на это ответить.
— Почему ты молчишь, золотко? Ты, наверное, думаешь о нарядах, да? Ты из-за этого не хочешь никого к себе приглашать?
— Нет!
— Поедем с тобой в Мемфис, ограбим парочку магазинов. Пусть наш папочка немного потратится, верно?
Странности материнского поведения выбивали из колеи даже Алисон — у нее последнее время развилась привычка исчезать из дома по вечерам. Она даже несколько раз оставалась ночевать у какой-то загадочной Труди, а уж Пембертон заезжал за ней чуть не каждый день. «Куда они ездят?» — спрашивала себя обиженная Харриет, из окна спальни провожая мрачным взглядом фары удаляющегося «кадиллака». «О чем они разговаривают друг с другом?» Улица блестела от только что пронесшейся над городом грозы, в чистом, вымытом дождем небе начинали проступать звезды, холодные, равнодушные, яркие. Глядеть в небо было все равно что глядеть в прозрачный пруд, который кажется совсем мелким, однако, если бросить туда монетку, она будет падать и падать, спиралеобразно скользить вниз, в глубину, но никогда не достигнет дна.
Так проходил август.
На похоронах Либби священник читал из Псалмов: «Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах; не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле».[5] «Время залечит любые раны», — сказал он. Залечит, но когда?
Харриет подумала о Хилли, яростно выдувающем ноты на раскаленном от жары футбольном поле. Это тоже вызвало в памяти Псалтирь: «Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях».[6] Чувства Хилли были неглубокими, он жил в нагретом солнцем мелководье и не заплывал на глубину. Как он мог ее понять? Его родители меняли домработниц чуть ли не ежемесячно. И горе, которое причинила ей смерть Либби, он тоже постичь не смог бы — Хилли не любил стариков, он боялся их, не хотел навещать даже собственных дедушку и бабушку.
А вот Харриет скучала по своим старушкам, а те были слишком заняты, чтобы уделить ей внимание. Тэт все время проводила в доме Либби, пакуя вещи покойной: полировала серебро, увязывала в тюки простыни, выбивала и свертывала ковры, складывала в коробки бесконечные сувенирчики, заполнявшие сундучки и шкатулки. «Милочка моя, ты просто ангел!» — воскликнула она, когда Харриет позвонила ей и предложила помочь. Но, хотя Харриет и пришла к дому в назначенное время, она не смогла перебороть себя и войти внутрь. Она даже подойти к дому не смогла — слишком разительным был контраст между тем опрятным, аккуратным, сказочным домиком, в котором жила Либби, и этим опустошенным жилищем, таращившимся на нее голыми глазницами окон. Постояв в нерешительности на тротуаре, она повернулась и побежала домой. Вечером, мучимая укорами совести, она снова позвонила Тэт.
— Я ломала голову, что с тобой случилось, — сказала Тэт уже гораздо более сухим тоном.
— Я… я…
— Дорогая, я устала, — голос Тэт действительно звучал глухо и слабо, — что я могу для тебя сделать?
— Дом… он совсем не такой…
— Да, все изменилось. Находиться там действительно тяжело. Я сегодня села на кухне среди коробок и так и залилась слезами.
— Тэтти, я… — Харриет тоже залилась слезами.
— Послушай меня, дорогая, ты умничка, что не забываешь Тэтти, но, наверное, будет лучше, если я все сделаю сама. — Теперь Тэтти тоже плакала. — Бедный мой ангелочек. Ничего, мы придумаем что-нибудь приятное, когда я закончу, хорошо?
И даже Эдди, всегда такая же ясная и четкая, как профиль на монетке, неуловимо изменилась после похорон. Каждый день теперь она встречалась с юристами, банкирами, клерками и обсуждала с ними наследство Либби, которое было исключительно запутано из-за долгов, что наделал в свое время судья, и его неуклюжих попыток скрыть факт своего банкротства. Как будто этого было мало, мистер Рикси, потерпевший в той злополучной аварии, потребовал возмещения «физического и морального ущерба». Каков нахал! и он не соглашался уладить это дело по-тихому, нет, ему непременно надо было выступить в суде. Хотя Эдди стоически переносила все эти издевательства, они подтачивали ее душевные силы.
— Но ведь ты действительно была виновата, дорогая, — говорила Аделаида.
У Аделаиды с того времени участились приступы мигрени, она не могла «возиться с коробками», слишком плохо себя чувствовала. Вечерами, после отдыха и дневного сна, она приходила ненадолго в дом Либби, в основном чтобы позлить Тэт своими бесконечными жалобами. К тому же она почему-то решила, что Эдди хочет обмануть ее и оставить без причитающейся доли наследства. Каждый вечер она во всех подробностях выпытывала, как прошел очередной раунд переговоров с юристами, беспокоилась, что юристы обходятся им слишком дорого и «съедают» ее долю наследства, и передавала Эдди мнение мистера Саммера по всем финансовым вопросам.
— Аделаида! — вскричала как-то раз разозленная Эдди. — Почему ты приплетаешь этого старика к нашим семейным делам?
— А почему нет? Он ведь друг семьи.
— Он вовсе не мой друг!
Аделаида сказала холодно:
— Что ж, хоть кто-то принимает мои интересы близко к сердцу.
— Ты хочешь сказать, что я не принимаю к сердцу твои интересы?
— Ну, я этого не говорила.
— Нет, говорила.
Что ж, Эдди никогда не могла найти общего языка с Аделаидой, а нынче не стало и Либби, которая раньше всех мирила: взывала к терпению Адди и просила Эдди о снисходительности («Она же такой ребенок… росла без матери… папочка ее избаловал…»).
Но Либби была мертва, и без нее трещина между сестрами очень быстро разрослась настолько, что это даже сказалось на отношении тетки к Харриет. Харриет это было вдвойне обидно, поскольку в перепалках между сестрами она раньше чаще всего вставала на сторону Аделаиды. Однако теперь ей стало понятно, что имела в виду Эдди, когда называла сестру «мелочной».
— Вы что, собираетесь обручиться с мистером Саммером? — выпалила как-то Харриет, будучи в гостях у Аделаиды. Та битый час рассказывала ей об уме и тонкой душевной организации мистера Саммера и о том, «как папочка всегда высоко ценил этого человека», хотя от Эдди Харриет знала, что судья Клив всей душой презирал «ничтожного человечишку».
Аделаида рассеянно потрогала сережку и, прищурившись, оглядела Харриет:
— Это твоя бабушка подучила тебя спросить?
«Она что, считает меня умственно отсталой?»
— Нет, мэм.
— Надеюсь, — с ледяным смешком проговорила Аделаида, — я не кажусь тебе настолько старой… — она встала и пошла к двери, по дороге оглядев себя в зеркале таким взглядом, что у Харриет упало сердце.
