Михаил Вершовский - Твари
— А тебе теперь не по барабану? — взорвался полковник. — Скажи спасибо, сапоги ему лизать не заставили.
— Я б ему нализал, — глухо отозвался Кремер. — Сапог с ногой вместе откусил бы.
— Зубастый ты наш, — проворчал Круглов. — Ну и еще, — не поверишь — помнишь жильца, которому ты булыжником в машину запустил?
— Булыжником? — удивился майор. — Да кто это сказал?
— Сказали. Либеральское радио уже сутками надрывается. О том, что кровавые менты на пару с кровавой гебней с местным населением учиняли. В то время, как не щадившие живота своего спасатели из далекой Америки — ну, в общем, ясно. Причем жилец этот обиженный по пять раз на дню свою скорбную повесть излагает на всех волнах.
— Чего б нового, — хмыкнул Кремер. — Сьми.
— Однако и это тебе в строку въехало! И в хорошую строку.
Круглов снова встал, прошелся по кабинету и сел, на этот раз на свое законное место.
— Петр… Кандалы, как я и сказал, удалось подальше выбросить. Но и…
— Заявление, стало быть, писать?
Начальник управления мотнул головой.
— Не получается. Только с формулировкой. И приказ… — Он помолчал, уставившись в поверхность стола. — Приказ я уже подписал.
— Ясно.
Кремер поднялся и подошел к столу.
— Спасибо, товарищ полковник. — Он протянул Круглову руку.
— За что же? — удивился тот, отвечая на рукопожатие. — За пинка под зад?
— Будет вам, Александр Тихонович. И я знаю, за что — и вы тоже. Спасибо.
— Ну, тогда уж на здоровье.
Круглов снова встал и, выйдя из-за стола, приобнял Кремера.
— Как будешь-то?
Бывший майор рассмеялся.
— Как ванька-встанька, товарищ полковник. Они меня по тыковке — а я хлоп! и снова торчком. Да все будет нормально. Не потеряюсь, не забомжую.
Он прошел к дверям, ни разу не обернувшись.
2
Кремер вышел из машины и обошел ее спереди, открывая пассажирскую дверцу. Алина смерила его взглядом с головы до ног.
— Вольный костюмчик, Петр Андреевич, симпатичный — но непривычно вольный.
— Так ведь и человек вольный, — улыбаясь, ответил он. — И, кстати, Петр.
— Что — Петр? — не сразу поняла она.
— Без Андреевича. Уж было ведь. Или мы на «ты» только на поле боя?
— Верно. — Наговицына чуточку смутилась. — Прости.
Кремер сел за руль, но движок пока не запускал.
— Куда, Аля?
Она смотрела вперед, спокойная и сосредоточенная.
— Сегодня девять дней, Петр. Сережке девять дней.
Он кивнул.
— И Косте девять. Участковому Косте Гриценко. И… Да и всем ребятам, что оттуда не вышли.
Они помолчали.
— Это ведь у вас, православных, как бы первые поминки, что ли?
— Поминают сразу после похорон, — сказала она. — Потом на девять. Потом еще сороковины.
— Ну, первые мы справили, — сказал он. — У Кости.
— Да, — сказала она. — За всех.
Кремер завел машину.
— Куда тебя?
— В церковь, на Охту. Я покажу.
— Я знаю, — сказал Кремер, выводя свой «Пассат» в общий поток.
Они остановились на тихой, почти без машин, улочке метрах в двадцати от храма — ближе было не проехать.
— Ну вот, — сказал Кремер. — Приехали.
Алина, полуобернувшись, смотрела на него.
— Что? — слегка удивившись, спросил он.
— Ты не пойдешь?
Он уставился вперед, словно рассматривая что-то вдалеке, и забарабанил пальцами по рулю.
— Храм православный, я от роду — лютеранин. Хотя и лютеранин из меня… Товарищ Лютер в гробу, небось, ворочается, таким единоверцем обзаведясь.
Наговицына молчала. Кремер повернулся к ней.
— Считаешь, надо?
Алина кивнула.
— Хорошо. Пошли.
Они вошли в прохладный полумрак. Наговицына набросила на голову платок, купила несколько свечей и протянула одну Кремеру. Тот, машинально взяв свечу, осмотрелся вокруг.
Иконы, висевшие вдоль стен, было слабо освещены светом лампадок. В правом углу молодой священник, приняв исповедь, накрыл голову женщины епитрахилью, отпуская ей исповеданные грехи. Из притвора вышел другой священник, судя по лицу, лет пятидесяти, но с седыми, почти без темных прядок, волосами. Алина подошла к нему.
— Батюшка…
Он спустился со ступенек, приблизился к ней.
— Благословите, батюшка.
Она сложила ладони ковшиком и склонила голову.
— Бог благословит, — сказал священник, широким жестом перекрестив стоящую перед ним женщину.
Он повернулся, чтобы идти по другим своим делам, но голос остановил его:
— Батюшка…
Священник обернулся.
— Я панихиду хочу отслужить. Можно?
Он покивал, подумал.
— Можно, отчего же… Погодите минутку, я сейчас.
Вскоре он вернулся, уже облаченный в епитрахиль.
— Вы свечи зажгите пока.
Кремер зажег свою свечу от подсвечника, стоявшего у иконы в центре храма, протянул огонек Алине.
— Имя усопшего или усопшей? — спросил священник.
— Раб божий Сергий, — сказала она.
— И Константин, — добавил стоявший позади Алины Кремер.
Настоятель взглянул на него, потом перевел взгляд на Наговицыну.
— Родные?
— Родные, — твердо ответила она.
— Крещены ли были во Христе, в вере православной? — внезапно спросил священник.
Алина растерялась.
— Не знаю, — тихо ответила она. — Не думаю…
Настоятель вздохнул.
— Нельзя ведь, дочь моя. Не положено. По-человечески поминать не запретит никто, и Бог велит — но в церкви Христовой панихиду служить…
Четкий голос Кремера эхом отозвался под церковными сводами:
— «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя».
Священник, чуточку нахмурившись, посмотрел на говорившего. Несколько секунд они стояли так — глаза в глаза. И в этих внимательных, умудренных опытом и горечью жизни глазах Кремер внезапно увидел и узнал одного из своих — своих, прошедших круги ада, через которые прошел когда-то и он сам, своих, которых узнавал он всегда и всюду, в любом облачении и обличии. То же самое прочитал и священник в глазах воина, товарища и соратника. Кивнув, седовласый пастырь твердо произнес:
— Стало быть — Христовы.
И повернулся к иконе Спасителя, сурово и торжественно произнося первые строки поминальной молитвы.
Алина обернулась, с удивлением не обнаружив Кремера, который в течение всей панихиды стоял позади нее. Перекрестившись на алтарь, она вышла из храма и сразу же увидела своего спутника, стоявшего у большого черного камня неподалеку от церковной ограды. Кремер, стоя прямо, с вытянутыми вдоль тела руками и сосредоточенно нахмуренным лбом, что-то говорил, шевеля губами, но отсюда ей не было слышно ни единого слова. Тихо, чтобы не помешать ему ни звуком, ни жестом, Наговицына подошла поближе.
На камне было написано славянской вязью, но по-русски:
«Православным воинам, погибшим на Кавказе».
— …И русскому Павлику Ивашову, и украинцу Миколе Горденко, — говорил Кремер, — и лакцу Ильясу Хаджиеву, и Тофику Магомедову, узбеку, и латышу Валдису Лепиньшу…
Теперь Кремер заметил Наговицыну и повернулся к ней.
— И Сергею Телешову, и Косте Гриценко. Со святыми упокой, Боже, и сотвори им, Господи, вечную память, — сказала Алина и перекрестилась. Потом подняла глаза на Кремера:
— Ибо все они — люди веры правой.
Кремер коротко кивнул и, не дожидаясь Алины, направился к церковной калитке.
Закурили они уже у машины.
— Ну что, Аля? — спросил Кремер. — Куда подбросить?
— Пройдусь, — сказала она. — Может, не до самого, но… Пройдусь.
— Ладно, — сказал он. — Телефон у меня есть. Телефон у тебя есть. Только служебный не забудь вычеркнуть.
Он рассмеялся. Рассмеялась и Алина.
— Ничем тебя не пронять, не напугать, Петр.
— Э, — беззаботно ответил Кремер. — Пугало еще на меня не выросло.
Наговицына поискала глазами урну, но не нашла. Кремер аккуратно взял окурок из ее руки и, наклонившись к машине, сунул его в пепельницу. Потом выпрямился.
— Ну, Аля, свидимся?
— Свидимся, Петр, — сказала она.
Не сговариваясь, они сделали шаг навстречу друг другу — и обнялись. Кремер шагнул к машине и одним движением нырнул внутрь. Через пару секунд он уже выруливал на проезжую часть.
Алина стояла, глядя вслед знакомому красному «Пассату». Потом помахала рукой.
— Свидимся, Петр. Обязательно свидимся.
И, повернувшись, пошла туда, где прожил свою яркую, красивую и радостную жизнь хороший и славный человек Сергей Телешов.
Ее Сережка.
ЭПИЛОГ
Она уютно свернулась и даже начала подремывать. Пол прицепа мерно покачивался, и это еще больше убаюкивало ее. Она чувствовала, что качка баюкает и созревавшее в ее чреве потомство. Чувствовала — но, конечно же, не сознавала. Сознавать, думать, помнить, знать — все это не относилось к ее и без того могучим способностям. Она не могла помнить, что предки ее жили в болотах северной Флориды. Она не могла знать, что сброшенная в эти болота дьявольская муть, созданная в безумной попытке человека стать богом и судией, наделила ее предков невиданной доселе мощью и непобедимостью, и что в очень короткий срок все естественные враги ее рода превратились для него в желанную и беззащитную пищу. Она не могла думать о том, что принадлежит к племени странников, пилигримов, потому что такая же беременная самка на таком же грузовике с прицепом волею случая добралась из Флориды до Нью-Йорка, а уже оттуда, скользнув по пароходному трапу, пересекла Атлантический океан. Ничего этого она, конечно, не могла ни помнить, ни знать.
