Мартин Смит - Роза
После обеда вернулся мальчик и завел жеребца в стойло. Над каменоломней нависала ольха; прилетел зимородок, уселся на ветке и нагнулся, всматриваясь сверху в воду. К трем часам дня на сад легла тень, закрывшая фасад дома. Возы, полные сена, проползли по дороге назад, еще медленнее, чем утром. Их напоминающие большие блюдца колеса загребали, отчего возы переваливались со стороны на сторону. Снова показался Леверетт и проехал мимо, бросив взгляд на темные окна коттеджа. С наступлением темноты появилась мошка, а вслед за ней к пруду в карьере налетели летучие мыши.
Шарлотта так и не появилась. Один или два раза Блэар видел в окнах дома огонек свечи, но тот мелькнул и пропал так быстро, что Блэар даже не был уверен, не померещилось ли ему все это. Однако дым над трубой свидетельствовал, что в доме кто-то есть. Блэар продолжал наблюдение до поздней ночи и только тогда вернулся в свое убогое жилище.
На следующий день он повторил наблюдение. Повторилось и почти все то, что он видел накануне. По дороге проехал паровой трактор, таща за собой поднятый плуг. Мальчик вывел на длинном поводе жеребца, привязал его, а сам занялся чисткой конюшни. Вернулся зимородок и снова, как накануне, уставился на поверхность воды. Новым оказалось то, что подъехал на своем возке булочник и оставил на ступеньках парадного входа дома корзинку.
В полдень корзинка все еще оставалась на крыльце. Заметно подросшие нарциссы в саду кивали посветлевшими головками. Белые бутоны на кустах боярышника с каждым часом раскрывались все сильнее. Лошадь стояла неподвижно, как статуя.
Вдруг лошадь повернула голову. Дверь дома открылась, и на крыльцо выпорхнула женщина, чтобы забрать оставленную булочником корзинку. Она, однако, не могла не поддаться искушению постоять минуту-другую на свежем воздухе, тряхнуть под солнцем рыжими волосами; но Блэару и этих мгновений хватило, чтобы узнать девушку, которую он видел в этом доме неделей раньше. На ней снова было шелковое платье, и ей снова не терпелось доставить себе маленькое удовольствие. Из трубы над кухней вился дымок. «Греет воду для чая со свежими булочками и джемом», — подумал Блэар.
Появился мальчик, чтобы поставить жеребца на место. Фасад дома накрыла тень. По дороге проехали назад повозки фермеров. Солнце село, и облака стали постепенно обесцвечиваться. Вслед за мошкой появились летучие мыши, потом в небе зажглись звезды.
В гостиной вспыхнул свет, другой огонек появился в комнате наверху — судя по желтому оттенку, горели газовые канделябры, а не свеча, которую прикрывает, стараясь затенить ее, скрывающийся человек. После того как внизу, в холле, зажегся третий огонек, распахнулась входная дверь и на крыльцо с лампой в руке вышла Шарлотта Хэнни. Это была, несомненно, Шарлотта, в обычном для нее одеянии, начиная с полутраурного платья и до черных кружев, плотно закрывающих лоб. Это была Шарлотта и по ее резкой походке, и по той манере, с какой она бросила быстрый взгляд на сад и дорогу. Она вошла в конюшню, и Блэар услышал гортанное лошадиное ржание, тот характерный звук, каким животное выражает, что узнало хозяина, и одновременно требует от него ласки.
Пока Шарлотта оставалась в конюшне, Блэар переместился от карьера немного ниже по дороге, к ограждавшей ее каменной стене, чтобы иметь лучший обзор. Выйдя из конюшни, Шарлотта прошла через весь сад, подошла к кромке карьера и остановилась, уставившись в воду. Так она стояла столь долго, что Блэар даже забеспокоился о своем партнере по занятиям астрономией: куда безопаснее созерцать звезды, чем омут.
Мягкий свет, что отбрасывала вверх лампа в руке Шарлотты, слабо высвечивал черты ее лица, рождая невозможные предположения.
Глава двадцать шестая
Хотя она и располагалась прямо напротив уиганского городского рынка, «Фотографическая студия Хотема» своей яркой окраской и причудливыми деревянными украшениями напоминала скорее ярмарочной балаган. Вывески гласили: «Хотем. Портреты — от научных до чувственных» и сообщали: «Специализируется на фотографировании оборудования, зданий, групп, детей и животных». Окно второго этажа было плотно занавешено, по-видимому, именно там располагалась необходимая этому ремеслу темная комната. На наружной стене первого этажа под стеклом висели фотографии, подобранные, как свидетельствовали надписи, по группам: «Природа», «Смешные сценки», «Исторические». Здесь же красовались портреты дворян и аристократов, вставленные в картонные рамки и снабженные подписью «По личному разрешению».
Блэар приехал в коляске Леверетта, пересчитав, кажется, по пути все выбоины до единой; во всяком случае, об этом кричало каждое его ребро. Он привязал лошадь и вошел в студию; входная дверь привела в действие подвешенный над ней колокольчик.
— Занят, занят! Посмотрите пока то, что выставлено внизу! — Голос сверху, куда вела лестница, старался перекричать вой, напоминавший вопли купаемого в ванне ребенка.
На стенах и столах студии во всевозможных рамках обитало все население Уигана, а возможно, и британских островов. Обычные для такого места персонажи соседствовали здесь друг с другом в необычно демократической манере: королева, члены королевской семьи, герцог Веллингтонский, Гладстон, местные знаменитости — такие как лорд-мэр, члены парламента, — а также супруги местных знаменитостей в причудливых модных платьях, люди с чисто вымытыми лицами в фабричных цехах, коровы-рекордсменки, снятые на открытом воздухе рыбаки с сетями, виды Лондона с воздушного шара и увитый гирляндами паровоз на шахте Хэнни. Линкольн меланхолично созерцал орлиный профиль Дизраэли; проповедник Весли метал громы и молнии перед Джульеттой из мюзик-холла. Сам фотограф, мужчина с остроконечными усами и бровями, позировал на автопортрете с самодовольным видом, держа в руках спусковой тросик затвора аппарата. И повсюду висели снимки уиганских шахтерок — портретные и групповые, обычные и cartes de visite[66], форматом с игральные карты. Девушки позировали поодиночке и парами, с лопатами и ситами, с чистыми и перепачканными сажей лицами, но непременно облаченные в обязательные шали, толстые рубахи и юбки, закатанные так высоко, чтобы они не путались в брюках и клогах. В некоторых случаях одна и та же девушка была снята в одинаковой позе: на одной фотографии — в рабочей одежде, а на другой — в чистом воскресном платье, доказывавшем, что раз в неделю и шахтерка способна быть женщиной.
Блэар прождал минут пять, ор наверху не прекращался, и тогда он поднялся по лестнице и попал в помещение, похожее на кулисы оперного театра. Под ярким светом, создававшим эффект выцветшего неба, стояли прислоненные друг к другу задники с изображенными на них холмами Шотландии, видами Древнего Рима, венецианского Большого канала, Трафальгарской площади и штормового моря. Над стеллажами с негативами висели шелковые цветы и чучела попугаев. Вдоль одной из стен выстроились бутафорские балюстрады, урны, камины, кресла, деревенские сценки и пейзажи. Возле другой висел черный занавес и громоздились подпорки для позирования, похожие одновременно и на кронциркули, и на орудия пыток.
Окно в передней части студии плотно закрывала темная, а поверх нее декоративная ткань. Здесь-то фотограф и пытался разместить перед аппаратом двоих детей: девочку лет десяти, опиравшуюся на перила с флегматичным выражением прислонившегося к столбу быка, и малыша раза в два меньше нее, который вопил и извивался, стараясь выбраться из-под пояса, что привязывал его к креслу. На палочке, прикрепленной к треножнику камеры, сидела игрушечная обезьянка. Фотограф вылез из-под накрывавшего камеру куска материи, чтобы немного передвинуть руки девочки. Усы у него были напомажены и закручены на французский манер, но говорил он как прирожденный ланкаширец.
— Свободнее ручки, милая, держи их свободнее.
Сбоку, чтобы не попасть в объектив, с мрачным видом дуэньи сидела, нахохлившись, тяжеловесная женщина, державшая в руках что-то, завернутое в пропитавшуюся кровью бумагу. «Жена мясника, — решил Блэар, — расплачивается по принципу бартера».
— Смотрите на обезьянку, пожалуйста! — Фотограф поспешил назад к камере и покачал тросиком затвора. Это был сам Хотем, Блэар узнал его по фотографии, что видел внизу. Автопортреты давались ему явно легче. Напомаженные волосы Хотема были зачесаны вперед поэтическими завитками, но глаза светились безнадежностью, как у тонущего. Фотограф нырнул под черную материю, и в этот момент малыш снова взвыл и принялся молотить руками и ногами.
— Если нам не понравится снимок, платить не станем, — заявила мамаша. — Нет снимка, не будет и свинины.
— Ну, Альберт, сиди же! — прикрикнула девочка на братишку, продолжавшего болтать руками и ногами.
Блэар снял шляпу и шарф, по самые глаза скрывавший его лицо, покрытое щетиной и еще черное от кровоподтеков. Рассеченный лоб его был мертвенно-бледен, волосы частично выстрижены, голова в тех местах, где накладывались швы, хранила следы запекшейся крови. Губы девочки сложились в негромкое удивленное «О!». Малыш перестал вертеться и шуметь, подался вперед и открыл от удивления рот. В такой позе их и застал щелчок затвора.
