Филипп Ванденберг - Тайный заговор
После того как все места за столом, кроме двух, были заняты, стало очень тихо. Некоторые выжидательно повернулись к двери. Вскоре появился кардинал курии Шперлинг со стопкой бумаг под мышкой. Дверь за ним закрылась.
Шперлинг был как две капли воды похож на своего брата-писателя Пауля, причем даже в том, что касалось полноты. И все же он был другим. Кардинал курии в своем черном двубортном костюме, пригнанном по фигуре (который, к слову, Пауль никогда бы не надел), чувствовал себя уверенно и, в отличие от неповоротливого брата, двигался ловко и динамично. Его взгляд, колючий и циничный, казалось, пронзал собеседника насквозь. У кардинала был псевдоним Бельфегор.
Он поспешно прошел к пустому стулу во главе стола и, едва присев, выпалил:
— Иногда создается впечатление, что меня окружают идиоты. Катастрофы, сплошные катастрофы! Так мы никогда не достигнем своей цели. Адраммелех, кто в ответе за отравление старшего духовника?
Профессор, смущенно поправив свой темный галстук, ответил:
— Понятия не имею, Бельфегор. Знаю только, что отравили его синильной кислотой. Яд был растворен в церковном вине.
— Отравить должны были меня! — вмешался Смоленски. — Обычно я читал мессу в этот день. Среди нас есть убийца!
— Чушь! — возмутился Нергал, сутулый кардинал с неприятным взглядом. — Кому понадобилось вас убивать? Заберите свои слова назад, иначе…
— И не подумаю! — воскликнул возмущенный Смоленски. — По меньшей мере до тех пор, пока это отравление не будет расследовано.
Кардинал Шперлинг поднял руку, пытаясь унять присутствующих.
— Расследования не будет, во всяком случае, официального. Для нас это было бы слишком рискованно. Адраммелех, какова официальная причина смерти?
— Инфаркт, Бельфегор. И это даже не ложь.
— А как отреагировала на происшествие пресса? — спросил кардинал Шперлинг, обращаясь к монсеньору Чибо.
— Положительно. Я имею в виду, что ни одна газетенка не высказала подозрения, что старший духовник мог умереть насильственной смертью. В большинстве газет кардиналу выделили всего лишь одну колонку. Его не знали, не любили, и, кроме того, он был американцем.
Но кардинал Смоленски не успокаивался.
— Мы говорим о сообщениях в газетах, а между тем здесь, за этим столом, возможно, сидит убийца!
— Асмодей, вынужден вас попросить! — пригрозил разбушевавшемуся кардиналу Шперлинг. — Помолчите, если у вас нет доказательств.
— Он попытается снова. И может быть, его целью в следующий раз станете вы, Бельфегор!
Шперлинг бросил на Смоленски разъяренный взгляд:
— Было бы лучше, Асмодей, если бы вы более реально смотрели на вещи.
— Реально! Меня хотели отравить! Это и есть реальность!
Кардинал курии Шперлинг нервно оглядел собравшихся.
— Может ли кто-нибудь из вас предложить вариант решения проблемы?
Руку поднял профессор Лобелло.
— Этот ризничий, падре Фернандо Кордез, вел себя очень странно. Я не считаю его отравителем, но он, возможно, что-то знает.
— Как вы пришли к такому выводу?
— Если я правильно помню, падре Кордез сначала очень спокойно воспринял смерть американца, намного спокойнее, чем другие свидетели. И только после того как я сообщил падре, что кардинал умер от яда, он задрожал всем телом и стал бормотать, что совершенно тут ни при чем.
— А что дальше? — поинтересовался кардинал Шперлинг.
— Дальше ничего, Бельфегор.
Тот недоуменно покачал головой.
— Признаться, я не понимаю, к чему вы клоните. А как ему нужно было реагировать? Человек чувствовал себя виноватым, поскольку именно он наполнял бокал вином!
— В любом случае нет никакого сомнения в том, — снова вмешался Смоленски, — что отравить должны были меня, а не Шермана. Я требую тщательного расследования!
— А кто будет вести расследование? Может быть, римская уголовная полиция? Вы же знаете, что преступление, совершенное на территории государства Ватикан, не подлежит итальянской юрисдикции.
— Не нужно напоминать мне об этом, Бельфегор! Как государственный секретарь, я более чем знаком с положением дел.
— Хотите сделать из трагедии скандал? Уже и так достаточно журналистов, сующих нос в наши внутренние дела. Эти ищейки представляют для нас большую опасность. Мне выразиться яснее? Кстати, что вы можете сказать о случае с Бродкой?
Смоленски смутился и уклончиво ответил:
— Дело движется, Бельфегор. У нас все под контролем.
Кардинал Шперлинг закрыл лицо руками, чтобы скрыть гнев. Ни для кого не было секретом, что Шперлинг и Смоленски терпеть не могли друг друга. С одной стороны, это было обусловлено разницей характеров, а с другой объяснялось тем, что оба считали себя соперниками в одном деле.
— Где находятся кассеты? — спросил кардинал Шперлинг, по лицу которого было видно, что он с трудом сдерживает ярость.
— К сожалению, все пошло не так, — ответил государственный секретарь, — но моей вины в этом нет.
— Конечно нет, — насмешливо произнес Шперлинг.
— Записи по-прежнему находятся у этого репортера.
— У Бродки?
Смоленски кивнул и бросил взгляд на Фазолино, чтобы тот помог ему ответить на неприятный вопрос.
— Да, именно так и есть, — подтвердил Фазолино. — Мы вернули спутнице Бродки, хозяйке галереи, подмененные картины. Разумеется, анонимно. К пакету прилагались два билета на самолет до Мюнхена. Мы следили за обоими вплоть до вылета. Однако Бродка не выполнил наше требование вернуть кассеты в обмен на картины.
Тут кардинал курии Шперлинг вскочил со своего стула. Заложив руки за спину, он стал мерить тяжелыми шагами безымянную комнату. Все присутствующие ждали, что сейчас последует вспышка сильной ярости и Шперлинг — в этом ему поможет его полнота — начнет так кричать, что от стен будет отражаться эхо.
Однако ничего не произошло. Кардинал курии просто побледнел и, обращаясь к Смоленски, спросил:
— Итак, они покинули Рим?
— Совершенно точно, Бельфегор.
Походив достаточно долго взад-вперед по комнате и успокоившись, кардинал курии Шперлинг вернулся на свое место.
— Этот Бродка и его любовница, конечно же, понимают, какое значение имеют кассеты, оказавшиеся у них в руках. Но как могли столь важные записи попасть в чужие руки?
Смоленски поглядел на Альберто Фазолино, тот откашлялся и сказал:
— Повсюду есть паршивые овцы, в первую очередь это касается домашней прислуги. Мой продажный слуга украл у меня кассеты. Однако я уверен, что он даже не догадывался об их ценности. Всевышний покарал его. Арнольфо Карраччи мертв.
Кардинал Энрико Фиоренцо начал неистово креститься, но, увидев, что все на него смотрят, бросил это дело на полдороге, понурился и стыдливо уставился в стол. Но тут же подскочил, ибо разъяренный Шперлинг ударил кулаком по столешнице и крикнул:
— Я хочу видеть кассеты здесь, на столе! Причем все, прежде чем противники смогут помешать нашим планам. Сколько у них кассет?
— Двадцать, — ответил Фазолино. — Но в записях содержатся только зашифрованные имена и даты. Не думаю, чтобы кто-то, не принадлежащий к нашему кругу, мог что-то с ними сделать.
— Там есть разговоры о проекте «Urbi et orbi»?
— Да, Бельфегор.
Кардинал курии Шперлинг закусил нижнюю губу. Затем, обернувшись к Смоленски, спросил:
— Как продвигается ваше дело, Асмодей?
Государственный секретарь вынул из внутреннего кармана своего костюма дешевую сигару, откусил кончик и, ища в карманах брюк спички, ответил:
— Взрыв моего автомобиля спутал наши планы.
— Как такое вообще могло произойти?
— От этого никто не застрахован, — заявил монсеньор Ломбадо, он же Люцифуте. Его голос звучал так, словно он только что проснулся. — Наверняка это работа какого-нибудь сумасшедшего. Полиция до сих пор не нашла никаких следов преступника.
— Меня хотят устранить всеми средствами, — сказал Смоленски. — И что я такого сделал?
Это прозвучало настолько невинно, что у всех сидевших за столом на мгновение отнялся язык. Кроме кардинала Шперлинга.
— А Леонардо в багажнике вашего автомобиля, Асмодей?
Смоленски медленно выпустил сигарный дым сквозь стиснутые зубы и нехотя произнес:
— Это стоило нам десять миллионов долларов, зато я остался жив.
Кардинал курии Шперлинг цинично усмехнулся.
— В таком случае мое предположение о том, что Леонардо в вашем багажнике был оригиналом, а не копией, как заявлялось в прессе, верно. Вы часто разъезжаете с Леонардо в багажнике, Асмодей?
— Чепуха. Богатый сумасшедший японец собирался забрать у меня картину час спустя. Я специально припарковал автомобиль в некотором отдалении от своей городской квартиры. Там должен был состояться обмен: Леонардо в упаковочной бумаге — на десять миллионов долларов в чемодане. Все было продумано до мелочей, никто бы и не заметил, что произошло.
