Алексей Сейл - Живодер
Вопреки всем правилам у него появляется время подумать и оглядеться.
Полиция расчищает спуск от людей и машин, и он остается один на один с собою, с собою и несущимся с ревом навстречу воздухом. На какое-то мгновение все застывает, и дорога начинает казаться абсолютно плоской и гладкой, и тогда сбоку возникает луг, усеянный альпийскими цветами, и прудик с кристально чистой водой, на поверхности которой плавают водяные лилии. На берету пруда устроилось семейство, выехавшее на пикник. Женщина и двое детей машут ему руками и на его родном языке приглашают к себе — они что, рехнулись? Это — вершина его жизни. Ради этого дня он пренебрегал узами любви и дружбы. Так что теперь он уже не может остановиться.
Когда он в детстве только начинал заниматься велосипедным спортом, коммунисты все еще были у власти, и они объясняли мальчикам и девочкам, что их достижения должны прославить народную республику. Однако речь шла только о победах, их поражения никому не были нужны. Им объяснили, что победить очень просто; единственное, что от них требовалось, это посвятить победе всю свою жизнь. Чувствовать себя победителями, вкушать пишу победителей, мыслить как победители. В больницах могло не быть лекарств, но государственные лаборатории всегда производили отраву, которую нужно было ввести в его организм. Полки магазинов могли полностью опустеть, но ему всегда предоставляли новейшее итальянское снаряжение для его велосипеда. И он даже не задумывался об этом, потому что победители об этом не думают.
А потом, когда коммунисты пали и к власти ненадолго пришел драматург-демократ, а после него бандиты, которые очень сильно напоминали прежних коммунистов, он перешел в команду, базировавшуюся в Бельгии. Но жизнь его почти не изменилась: народная республика заменилась страховой компанией, а что касается лично его — то он мало чем интересовался кроме гонок, он никогда не ходил в кино и театр, никогда не читал книг, а по телевизору смотрел только спортивные программы. Однажды кто-то сказал ему, что на родине дела снова обстоят плохо, однако он не помнил, кто именно.
Деревья потемнели и кажутся теперь чуть ли не черными и очень высокими, почти полностью закрывая солнце. Потом между ними возникает просвет, и он видит простирающуюся внизу долину — пахаря в странном старомодном одеянии, а за его спиной что-то вроде дельтаплана с перьевыми крыльями, планирующего в море. Какое море? Откуда здесь взяться морю — наверно, он все выдумал. Но он не успевает проверить — стена деревьев смыкается снова, и на него несется правый поворот — он выносит колено, чтобы увеличить силу тяжести, и преодолевает его, не прикоснувшись к тормозам. Затем некоторое время он катится по ровному плато, и снова поворот направо. Ему представляется огромное черное озеро с поваленными деревьями на берегу, из маслянистых вод которого торчат полузатопленные корабли. Однако и это видение тут же исчезает, и по бокам снова начинают мелькать кусты и скалы, дорога снова устремляется вниз, и он несется все быстрее и быстрее, вихляя из стороны в сторону и не замедляя своего движения ни на секунду.
Спуск заканчивается, и впереди появляется деревня, совсем не похожая на французские деревни, — гораздо больше она напоминает обнесенные частоколом дощатые дома его родины. Несколько строений горят, другие уже превратились в почерневшие головешки. По главной площади к церкви с луковичным куполом движется бронетранспортер — он открывает пулеметный огонь из орудийной башни, и здание загорается. На дорогу выбегает женщина с двумя детьми и машет ему руками, прося остановиться, но он просто объезжает ее — в конце концов, сзади следует целый корпус жандармского сопровождения на своих голубых БМВ, пусть они и разбираются с тем, что здесь происходит. Какая-нибудь очередная демонстрация фермеров.
Последний поворот он преодолевает со стабильной скоростью тридцать пять километров в час, впереди уже видна линия финиша — но где ликующие толпы? Наверное, это как-то связано с событиями в деревне. Впереди никого, кроме Дьявола, — как ему удалось так быстро добраться?
Моя счастливая свинка
Когда Зоя наконец отыскала нужную дверь, та оказалась совсем не такой, какую она ожидала увидеть. Она знала по собственному опыту, что обычно студии звукозаписи располагаются в шикарных офисах. Это здание никак не походило на шикарное учреждение, скорее оно напоминало жилое строение, в котором секретные службы бедных стран могли снимать себе явочные квартиры. Интересно, подумала она, Салман Рушди останавливался когда-нибудь у Майкрофта, и если да, то какие он и его ищейки сохранили об этом воспоминания. В конце концов, не так уж это необычно, успокоила она себя, ей доводилось озвучивать радиорекламу, документальные фильмы и образовательные программы в самых странных помещениях по всему Лондону. По крайней мере, эта студия находилась в той части города, где располагалось большинство лучших студий звукозаписи, — к северу от Оксфорд-стрит в роскошном районе, который тянется на несколько кварталов к востоку от Риджент-стрит, пока не утыкается в конгломерат беспорядочно стоящих аванпостов боли, образующих комплекс клиники Мидлсекс. К несчастью, лично она предпочитала настоящие первоклассные студии, где мальчики в мешковатых брюках подают тебе кофе и можно съесть сколько угодно липких шоколадных конфет.
На студии радиоозвучивания на соседней улице, где она читала текст о короткоствольных ружьях с раструбами для телеканала «Дискавери», подавали только вазы с яблоками и маленькие бесплатные шоколадки. Совсем иначе обстояло дело у Сондерса и Гордона на Тоттенхем-Корт-роуд с их огромными вздыхающими, когда садишься, диванами и баром самообслуживания, изобилующим плитками шоколада и датским печеньем, всевозможными сортами чая и кофе, любыми журналами и свежими газетами. Впрочем, как любая актриса, она не читала газет — это считалось дурным вкусом. На репетицию или запись можно было принести экземпляр «Гардиан», но лишь для того, чтобы решать в нем кроссворды в перерывах. Если на репетициях кто-нибудь вызывающе читал «Экономиста» или «Франкфуртер альгемайне» и слишком интересовался внешней политикой или биржевыми сводками, это вызывало неодобрение у окружающих, что свидетельствовало об отсутствии интереса к реальности, которой для актера может являться лишь его внутренний мир. Когда Зое предложили озвучивать рекламу у Сондерса и Гордона, она старалась ничего не есть накануне записи и пришла как можно раньше, чтобы ее взяли. Рори Бремнер, как всегда, уже на шесть голосов из своих четырехсот, которыми он владел, рассказывал хорошеньким секретаршам что-то о крикете, но Зоя заметила, что бесплатного питания ему никто не предлагает, а это означало, что ему просто больше некуда пойти.
Взгляд Зои остановился на медной пластине, на которой размещалась по меньшей мере тысяча дверных звонков. В самом конце значилось: «Студия звукозаписи Сода, подвальный этаж». Она нажала кнопку, раздался звонок, и на нее уставился раскрывшийся зрачок видеокамеры.
— Ну? — раздался из стены искаженный голос.
— Ой, привет! — закричала она, — Зоя Ренуар, двенадцать часов, я пришла озвучивать компакт-диск.
— В подвал! — ответил голос и с электрическим дребезжанием замка впустил ее внутрь. Она вошла в длинный темный коридор, в который через каждые два шага выходили бесцветные двери, что наводило на мысль о том, что ширина всех квартир не превышает тридцати дюймов. Из дальнего конца коридора, с лестницы-раздался тот же голос, приглашавший ее вниз: «Не слышала, что ли? Студия внизу!» Она нащупала выключатель с таймером, и на мгновение вспыхнул тусклый свет, который тут же погас, когда выключатель выразительно булькнул и вырубился, словно в его обязанности не входило освещать коридор. Она продолжила свой путь ощупью, пока не увидела бледное пятно света, лившегося из открытой двери в самом низу лестницы.
В подвальное помещение вела большая обитая металлом дверь грязно-белого цвета, из-за которой выглянула голова миниатюрного мужчины восточного типа.
— Звукозапись здесь, — повторил он и придержал дверь.
Зоя вошла внутрь и оказалась еще в одном тускло освещенном коридоре. Мужчина двинулся вперед и провел ее в помещение, которое когда-то являлось гостиной подвальной квартиры. Оно выглядело бы довольно мило, если бы в нем не стояли огромный пульт звукозаписи последней модели, несколько гигантских усилителей и множество телевизионных мониторов. За пультом в большом кожаном казенном кресле восседал толстяк с длинными сальными волосами, похожий на черномазого в этих странных очках из «Вояджера»; на низком диванчике располагалось еще трое — один с характерной внешностью рекламного агента в стандартном костюме от Пола Смита и еще двое восточного типа в элегантных костюмах, которые к Смиту не имели никакого отношения. Звукорежиссер не обратил на нее никакого внимания, продолжая небрежно играть кнопками на пульте, остальные трое встали.
