Карло Лукарелли - Оборотень
– Что такой надутый, дядя: не можешь покакать?
Дойдя до мигающего фонаря, я опять слышу за спиной шаги, и меня пробирает дрожь. Только и всего, что скрипят кожаные туфли, неторопливо, размеренно, – но я напрягаюсь, ускоряю шаг, в два прыжка достигаю своего подъезда, одной рукой хватаюсь за дверную ручку, другой нашариваю в кармане ключи. Боюсь обернуться, сам не знаю почему.
– Что вы имеете против меня, комиссар Ромео?
Мой пистолет заперт в ящике письменного стола. Паника охватывает меня, я просовываю указательный палец в кольцо с ключами, приспосабливая их под кастет. Инженер делает шаг вперед, мигающий фонарь на мгновение освещает его, потом гаснет. Он одет, как в прошлый раз: в пиджаке, при галстуке; синий костюм, рубашка в голубую полоску.
– Не могу взять в толк, откуда такое ожесточение. Почему вы хотите припереть меня к стене? Что я вам сделал? Что вам от меня нужно?
Я не понимаю. Мне страшно. Голос у меня садится, прерывается:
– Вы их убили. Всех. Вы не можете этого отрицать… Вы их убили.
– Нет… – Инженер мотает головой. – Нет, нет…
– У меня есть доказательства, целая уйма улик, даже свидетель… Вы не можете отрицать, тут, при мне…
Он упрямо мотает головой. Делает еще шаг вперед, озаренный желтоватой вспышкой зажегшегося на миг фонаря.
– Вы меня не поняли… Я не намерен ничего отрицать. Я сказал «нет» в смысле «нет, не отрицаю». Их убил я, это очевидно… То есть очевидно мне – и вам, разумеется.
У меня дергается плечо, и мы оба подскакиваем – я из-за спазма, он, наверное, от страха, что я сейчас на него накинусь. А я так ошеломлен, что даже думать не в силах – только и могу стоять и тупо смотреть на него. Мне даже кажется, будто его голос доносится издалека, отдаваясь в ушах протяжным эхом.
– Да-да, вот именно, комиссар: чего я никак не могу понять, ни на самую малость, так это вашего ожесточения по поводу моих действий и моей персоны. Видите ли, перед тем, как приступить к моим скромным похождениям, я проделал, если позволите, кропотливое исследование по маркетингу и обнаружил на рынке услуг нишу, абсолютно никем не занятую. Вы, несомненно, заметили, что я имею дело исключительно с наркозависимыми молодыми особами, которые время от времени промышляют проституцией, а этот социальный тип, согласитесь, представляет весьма незначительный интерес для общества. Вы можете что-то возразить?
Я молчу. Мне не выдавить из себя ни звука. Пытаюсь обдумать, как бы использовать его признание, но даже это не получается. Крепче сжимаю в кулаке ключи.
– Думаю, вам не составило труда заметить, что я, к примеру, тщательно избегаю любых контактов с профессиональными проститутками, будь то итальянки или иностранки, ибо, помимо того, что они связаны круговой порукой, тут могли бы вмешаться какие-нибудь рэкетиры. Нет, синьор комиссар: я избрал себе абсолютно определенный, конкретный объект, в совершенстве отвечающий поставленной цели, требующий минимальных затрат как времени, так и ума и силы.
– Почему?
– Что – почему?
– Почему вы их убиваете, почему?
Он пожимает плечами, улыбается почти застенчиво.
– Потому что мне так лучше. Потому что потом я себя чувствую лучше… потом. Это – способ снять стресс, а на руководящем посту, сами знаете, стресс накапливается постоянно. Вам никогда не хотелось кого-нибудь убить? Признайтесь честно, вы никогда не испытывали желания в какой-нибудь из напряженных дней свернуть кому-нибудь шею? Ну вот, а я это делаю.
Минутное колебание, напряженный взгляд в сторону улицы, по которой проносится мопед. Снова улыбка. Мопед проехал мимо.
– Нет, комиссар Ромео, вы не так ставите вопрос: не «почему», а «почему бы нет»? Переживаете из-за моральных принципов? Мораль меняется, синьор комиссар, – новые ценности, новая конституция, новая республика, новые цели… Не хвастаясь, скажу: я управляю предприятием, равного которому нет во всей Италии. Тогда почему же я подвергаю себя риску оказаться в тюрьме? Потому что все это глупости… С тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года по сей день я убил двадцать три девицы, и меня до сих пор никто не поймал. У меня своя жизнь, у вас – своя. Я успешно руковожу передовым предприятием, а вы наживаете невроз за неврозом. Я побеждаю, вы проигрываете, и, откровенно говоря, я считаю, что мой метод самую малость лучше вашего с точки зрения продуктивности.
Молчание. Ни один из нас не произносит ни слова. Я смотрю на него невидящим взглядом, а он вперился в пустоту, задумался, время от времени улыбается, будто вспоминая что-то забавное. Не знаю, чье хриплое, учащенное дыхание отдается у меня в ушах. Думаю, мое.
– Знаете, комиссар, – произносит он вдруг, – мы с вами очень похожи…
– Нет, – шепчу я.
– О да, не спорьте. Нам обоим нравится Майлс Дэвис…
Страх. У меня дергается голова, я непроизвольно стукаюсь затылком о запертую дверь за моей спиной. Лаура.
– Ах нет, нет, минуточку… Вы так ничего и не поняли. Все мои старания сводились к тому, чтобы объяснить вам: я не зверь… Ваша супруга чувствует себя превосходно. Я разглядел пластинки, когда она открыла мне дверь, ведь я поднялся к вам в квартиру, чтобы поговорить, а потом, поскольку вас не было, предпочел подождать внизу. «Лифт на эшафот», изумительно… Generique, великолепно.
Зажмурив глаза, насвистывает несколько нот, потом говорит:
– Всего наилучшего, комиссар, будьте здоровы.
Разворачивается и уходит, но, сделав шаг, оглядывается, приложив палец к губам, с недоуменным выражением на лице.
– Единственное, – шепчет он, – единственное, чего я не могу понять, это почему я их кусаю. Кроме всего прочего, поскольку речь идет о субъектах, входящих в группу риска, это самую малость противоречит требованиям гигиены, однако же… что тут скажешь… а, ладно.
Повернувшись ко мне спиной, он машет рукой на прощание, а меня охватывает неодолимый, какой-то утробный ужас, что сейчас я начну насвистывать тот же самый мотив. Мой мотив. Он исчезает в темноте улицы, за фонарями. Я стою неподвижно, провожая его взглядом, и только через какое-то время вынув руку из кармана, обнаруживаю, что порезал пальцы о кольцо с ключами и вся ладонь у меня в крови.
Голос профессора в телефонной трубке, после целой минуты гудков. Низкий, осипший со сна.
– Кто это?
– Алло, профессор? Это комиссар Ромео…
– Комиссар… Ах да. То есть Ромео, вы знаете, который час? По меньшей мере…
– Чувство вины у маньяка, профессор. У Волка-оборотня, помните?
– Мммм… да, помню. И что? Вы меня будите среди ночи, чтобы сказать, что вы его поймали, Ромео?
– Нет, я его не поймал, профессор. Я бужу вас посреди ночи, чтобы сказать, что мы его никогда не поймаем. Потому что у этого гада, у Волка-оборотня, нет никакого чувства вины… ни малейшего.
– Ты почему смеешься?
– Я смеюсь? Ничего подобного…
– Смеешься-смеешься… усмехаешься в усы, хотя у тебя и нет усов. Что-то смешное по телевизору? Дай посмотреть…
Вероника уселась на ручку кресла, положила локоть ему на плечо, чтобы удержать равновесие, и слегка откинула голову, как делала всегда, если что-то ее интересовало. На экране девушки из «Это – не RAI»[5] плясали на краю бассейна и Амбра что-то чирикала в микрофон с истерическим хохотом, переходящим в рыдание.
– Тебе не кажется, что ты уже слишком стар, чтобы пялиться на девчонок?
Он склонил голову, поцеловал торчащий локоть, вдыхая аромат ее духов.
– Мы спонсируем эту программу, вот я и решил посмотреть, что там показывают: кажется, все это самую малость нецелесообразно… Ты куда-то уходишь?
– Отвезешь завтра детишек в школу? Я договорилась с косметологом, а до этого хотела зайти к Марте выпить кофе… как-то не хочется все на бегу…
– Зачем тебе косметолог? Ты и так очень красивая…
– Боже, как мне повезло… Мой муж через одиннадцать лет после свадьбы мне делает комплименты.
Вероника протянула руку, погладила коротко остриженные волосы на затылке. Снова аромат ее духов, невесомый, легкий, но настойчивый.
– Ты куда-то уходишь? – повторил он.
– Так что, мы договорились назавтра насчет детишек? Элеонора не должна опаздывать, у нее контрольная в классе, и аккуратнее с Луиджино: температура прошла, но мальчик еще не окреп… Все, целую.
Вероника подставила ему губы, надавив локтем на плечо, но тотчас же отвернулась и легко вскочила: сказались недели занятий аэробикой.
– Я поеду на «вольво», – быстро проговорила она, поправляя шуршащую юбку-стрейч на темных нейлоновых колготках.
Он проследил, как жена выходит из комнаты, и снова уставился в телевизор.
