Лука Ди Фульвио - Чучельник
– Болезнь столь же глубоко укоренилась в человеческом существе, сколь и Смерть, – развивал свою мысль профессор. – Это сигнал трубы перед последней битвой… Или, если вам не нравятся громкие метафоры, звонок в дверь. Смерть стоит за дверью лишь до тех пор, пока держатся замки, засовы и петли. Следовательно, изучая человека, мы изучаем Смерть. Мне надо от вас, чтобы вы окунулись в этот темный омут. Когда вы поймете, что выбраться из него невозможно, только тогда сможете поучаствовать в великом пиршестве всех народов.
Профессор Авильдсен спустился с кафедры и пошел по центральному проходу. Поднялся по ступенькам, глядя прямо перед собой в стену, заляпанную грязными ладонями студентов. Те поворачивали головы ему вслед, ставили локти на столешницы, роняли книги, бормотали извинения. Счет шел на секунды. Двадцать семь ступенек. Ступенька в секунду. Он чувствовал свою власть. Когда дошел до площадки, вытянул руки, уперся ладонями в стену и театрально свесил голову набок.
– Подобно тому, как материальный мир есть лишь сцена, и на ней разворачивается игра первобытных образов, которые становятся аллегориями, – вновь заговорил он голосом чревовещателя, повернувшись к аудитории спиной, – точно так же и физическое тело – сцена, где играют образы сознания.
Тут он обернулся.
– Физическая болезнь – это лишь внешнее проявление насильственного, ожесточенного воспевания «Я» в противовес «Оно». Способ помнить не о Смерти… а о своей смерти. После меня метаморфозы продолжаются, жизнь Творенья продолжается… но жизнь Творенья, а не моя жизнь! На этом основаны многие антропологические теории, которые я опровергаю. Они берут некую область и проповедуют: архетипы, тема предков… Нет! Знаете, где гнездится воображаемая и обожествляемая социальная природа человека? В Болезни. Болезнь – это клей. Он объединяет нас, превращает в общность, чтобы мой страх стал твоим страхом и его страхом. Но это обман. Страх остается моим, болезнь остается моей, и я продолжаю воспевать, навлекать, изгонять ее. Больной… – Дальше он говорил, скандируя каждое слово, спускаясь вниз по ступенькам к щиту своей кафедры. – Больной не есть невинная жертва несовершенства природы… он проводник, агент самой Болезни.
Авильдсен нацелил палец в блондинистого парня в третьем ряду.
– Вот чего я хочу от тебя… – палец переместился на другого, – и от тебя… – на девушку, – и от тебя, – и еще на десятерых, – и от тебя, от тебя, от тебя…
Он опять подошел к студентам, схватил одну девицу за руку, рывком поднял ее. От неожиданности девица истерично захохотала. Профессор дождался, когда смех жертвы утихнет, и провозгласил, глядя на нее в упор:
– Вот чего я хочу от тебя. – И резко развернул ее к амфитеатру.
В глазах студентов была та же странная жестокость, что и у профессора. Девушка уже не имела сил сопротивляться.
– Вот чего я хочу от тебя, – повторил он, не сводя с нее глаз. – Выйди из стада. В тебе живут святой и убийца, болван и мудрец. Будь единственной. Сожги свою деревню и живи одна.
Как только он ослабил хватку, бледная студентка мешком рухнула на скамью.
– Зачем вам знать обычаи племени тораджа, что на острове Сулавеси, индейцев оттава, малагасийцев сакалава, народа турик с берегов реки Барам на Борнео? Зачем вам это знать, – тут голос его стал страдальческим, – если вы по-прежнему живете в деревне и заражаете своей болезнью всех? К чему механически заучивать бессмысленную информацию? Наша работа сродни работе вселенского психоаналитика, пользующего миллионы и миллионы пациентов, великое множество в прошлом и единицы в настоящем, кое-кто из них жив, но большинство уже мертвы. Психоаналитика, чья цель не спасти своих пациентов, но исцелить самого себя посредством их болезней.
Профессор вернулся на кафедру, взял свой кожаный кейс и открыл на обозрение студентам.
– Он пуст, – сказал Авильдсен и в подтверждение своих слов потряс его, словно вытряхивая пустоту. – Пуст. То же самое вы получите от меня, если не сумеете вникнуть.
Последнее утверждение вызвало в аудитории растерянный ропот. Профессор Авильдсен взглянул на часы. Прошло сорок две минуты.
– Больше ничего не имею вам сообщить.
Он закрыл кейс, пригладил волосы и, молча пройдя по залу, распахнул створки красного дерева. Перед ним простирались темные коридоры. В тот день он не мог, как обычно, сразу вернуться домой. Нынче ректор пригласил его дать одну из множества бесплатных консультаций, за которыми то и дело обращался в частном порядке, как коллекционер. Маски, ритуальная и бытовая утварь, одежда, рисунки аборигенов. Хлам без всякой ценности, без истории, без смысла, и притом приобретенный на средства университета, как подозревал Авильдсен.
– Профессор, – послышался сзади робкий девичий голос.
Погруженный в свои мысли, он его не расслышал.
Джудитта остановилась, глядя, как фигура профессора скрывается в полумраке коридора. Она хотела попросить у него список дополнительной литературы. Но он так и не обернулся. Она не стала его догонять и вернулась в аудиторию. Собрала книги, листы для заметок, ручки, карандаши, резинку, маркер. Потом заметила, что кассета на диктофоне все еще крутится. Она точно помнила, что выключила его.
– Ну? Как тебе лекция? Тоже станешь на Авильдсена слюни пускать? – небрежно спросил толстяк, проходя мимо.
Джудитта испепелила его взглядом и отвернулась.
Толстяк ухмыльнулся, достал из кармана тужурки сверток пропахшей луком пергаментной бумаги, развернул и принялся с упоением поедать принесенный из дома бутерброд. Покончив с завтраком, он облизнул губы и выпустил изо рта струйку слюны в предчувствии прыжка в пустоту. Отер слюну и, выходя, намеренно задел локтем грудь поравнявшейся с ним брюнетки. Затем сунул руку в карман брюк и, ощупывая свое хозяйство, направился в туалет.
На улице солнце, еще не поднявшееся выше шпиля, прорвало громаду черных, набухших ненастьем туч и ударило прямо в глаза Джудитте, когда она вышла из дверей университета. Щурясь, она оглянулась – слава богу, толстяк не потащился за ней, – затем достала из рюкзака в яркую полоску пакет молока, алюминиевое блюдечко и бутылочку с соской. Быстро свернула за угол, перегнулась через невысокий парапет, огораживавший вечно замусоренный банками из-под пива и окурками газон, и, улыбаясь, за шкирку вытащила оттуда крошечного рыжего котенка. Поглаживая и прижимая его к себе, уселась на парапет, наполнила бутылочку молоком и поднесла резиновую соску к розовым губкам котенка. Тот поморщился, чихнул, приоткрыл ротик, обнажив белоснежные остренькие зубки, и тут же присосался к заменителю матери, блаженно прикрыв гноящиеся глазки. Джудитта легонько почесывала котенка пальцем между маленькими ушками и улыбалась студентам, остановившимся полюбоваться на эту сцену.
Она постоянно заботилась о животных и о людях. Это был ее дар. Потому три раза в неделю она добровольно дежурила в городской больнице, помогала сестрам делать несложную работу и развлекала больных, в основном стариков. Ее это нисколько не обременяло, и делала она это отнюдь не из чувства долга. Больные не внушали ей ни смущения, ни отвращения, и она часто говорила себе, что, возможно, потому этим и занимается.
Котенок, утолив первый голод, начал сосать размереннее и мурлыкать. Тут Джудитта услышала шорох за спиной; откуда-то вынырнула тощая, облезлая черно-рыжая кошка и стала тереться об ее ноги. Девушка вылила оставшееся молоко в блюдечко и поставила его перед матерью, которая, благодарно облизнувшись, принялась лакать, лишь изредка поглядывая на детеныша.
Спустя несколько минут профессор Авильдсен, закончив беседу с ректором и отсоветовав ему покупать очередной, явно фальшивый фетиш, вышел на улицу. Если ритуал прибытия в университет требовал непременного подъема по центральной лестнице, то на обратном пути профессор предпочитал, выйдя за стеклянную дверь, тут же сворачивать направо, стряхивая всю свою харизму, дабы остаться незамеченным. Льстивые улыбки и беспредметные разговоры студентов, искавших его милостей, претили ему.
– До свиданья, профессор Авильдсен.
Услышав свое имя, он раздраженно обернулся.
– Да, до свиданья, – пробормотал он, неопределенно кивнув в сторону Джудитты.
Но тут вдруг заметил вымазанного молоком котенка, который шаловливо поигрывал коричневатой соской, прижатой к груди студентки. Профессор Авильдсен почувствовал приступ тошноты и бегом припустил по лестнице. Перебежав дорогу, он привалился к своей машине и тяжело перевел дыхание.
Джудитта провожала его взглядом. Котенок заворочался, пытаясь высвободиться из рук. Девушка положила его в норку за парапетом, погладила мать, не удостоившую ее вниманием, закинула на плечо рюкзак и встала.
Профессор Авильдсен все стоял возле машины и пытался унять дурноту. Но невольно глаза его остановились на девушке, которая спускалась по лестнице. Под расстегнутой курткой, на каждой ступеньке медленно и плавно вздымалась и опускалась налитая грудь. Профессор глубоко вдохнул – один, два, три раза. Голова кружилась, его мутило, ноздри заполнил тошнотворный запах. Он согнулся пополам. Потом, прерывисто дыша и ничего не видя от слез, застилавших глаза, он открыл дверцу машины и включил зажигание.
