Анри Лёвенбрюк - Бритва Оккама
— Берегитесь ненависти к Пиночету, ЦРУ и прочей компании, — пробормотал Джек Маккензи вместо приветствия, запирая за сыном дверь.
Как всегда, старик поспешил снова усесться в кресло и уже не отводил глаз от выключенного телевизора, словно видел там что-то, чего не видели другие.
И Ари, как всегда, зашел на кухню и помыл посуду. Затем он присел рядом с отцом.
Спартанскую обстановку в квартирке не меняли с тех пор, как построили это заведение. На выкрашенных в бежевый цвет стенах ни одной картины, в гостиной — ни одной безделушки. Джек Маккензи так и не позволил Ари хоть как-то оживить его жилище. Ему нравилась царившая здесь нейтральная и умиротворяющая атмосфера. Ари эта конура казалась еще более угнетающей, чем больничная палата.
— Папа, у меня для тебя плохие новости.
— Дыхание — тоже серьезная проблема.
Ари давно уже не пытался отвечать на бессвязные фразы отца. Иначе разговор затягивался до бесконечности, становясь все более сюрреалистическим. Временами Джек Маккензи говорил что-то осмысленное, например, ему нравилось обсуждать с сыном песни Жоржа Брассенса, вспоминать историю Канады или Армении, и Ари цеплялся за эти редкие проблески сознания. Оставалось только надеяться, что сегодня вечером такой момент наступит. Ведь ему нужно было спросить у отца что-то важное.
— Папа, я зашел, чтобы сообщить тебе о смерти Поля. Твой друг Поль Казо умер вчера вечером.
Но старик не ответил. Он даже не взглянул на сына. Через несколько секунд, показавшихся Ари вечностью, он вытянул руку и пошевелил пальцами, словно нажимал кнопку пульта, чтобы сменить телеканал.
Ари положил ладонь на плечо отца:
— Только не притворяйся, будто не слышишь. Я знаю, как тебе тяжело, папа. Знаю, что ты любил Поля как никто другой.
Джек Маккензи заморгал, не отрывая глаз от серого телеэкрана. Вдруг его лицо как бы оттаяло, стало не таким застывшим.
— Видишь ли, я не хочу иметь отношение ко всему этому, — проговорил он тихо и подчеркнуто медленно.
Ари заметил слезы у него на глазах и сжал его руку: слава богу, отец по-своему давал ему понять, что хотя бы отчасти осознает происходящее.
После долгого молчания старик повернулся к сыну:
— Ари, кто выиграл Кубок мира по футболу в девяносто восьмом?
— Франция, папа, Франция. Помнишь? Вечером после финального матча я возил тебя на Елисейские поля, тогда все праздновали победу.
— Нет. Нет, не помню. Знаешь, Ари, я, кажется, выживаю из ума.
— Да нет же, папа.
— Понимаешь, это все началось, когда умерла Анаид. Все теперь умирают. Кроме меня. А ты влюблен в кого-нибудь, сынок?
Ари невольно улыбнулся. Каждый раз, возвращаясь к реальности, отец задавал ему этот вопрос.
— Все еще нет, папа.
— Тебе бы следовало уделять женщинам больше внимания, Ари. Дарить им цветы. Женщины обожают, когда мужчины дарят им цветы. Я дарил Анаид орхидеи. Она была от них без ума. Однажды в Лондоне я сводил ее в музей орхидей. Ты не представляешь, сколько видов орхидей на свете. Если я правильно помню, более двадцати тысяч. Только подумай, двадцать тысяч! Конечно, не все они очень красивые, но все-таки! Разве ты не говорил мне о девушке, которая торгует книгами в твоем квартале?
— Папа, мне надо кое-что спросить у тебя о Поле.
— О Поле? О Поле Казо? Да-да, знаешь, он потрясающий человек! Давненько я его не видел.
— Папа…
Ари сомневался, стоит ли расспрашивать отца. Может, сейчас неподходящий момент? Но накануне его заинтересовали два предмета у Поля в гостиной. И он хотел знать. Потому что это могло оказаться следом. Хотя бы намеком на след.
В витрине среди других безделушек он видел скрещенные циркуль и наугольник. С тех пор один вопрос не давал ему покоя, а в папках Ирис ответа он не нашел. Никто не знал Поля лучше Джека Маккензи. Что, если ответ кроется где-то в закоулках его памяти?
— Папа, Поль был франкмасоном?
Старик ответил не сразу. Он потер подбородок, как часто делал, когда хотел показать, что размышляет.
— Если бы изобрели язык без всяких связей и прецедентов, это положило бы конец нашему безумию.
Ари вздохнул:
— Папа, пожалуйста, постарайся вспомнить, Поль был масоном?
— Погоди… Погоди… Да, Ари. Пьер Мендес-Франс[6] был масоном.
— Знаю, папа, а Поль?
— Вообще-то их много. Вольтер, Моцарт… Даже Луиза Мишель.[7] Ох уж эта Луиза Мишель! А еще этот, как его звали, ну тот, что придумал Шерлока Холмса?
— Конан Дойл.
— Да-да. Конан Дойл. Тоже франкмасон. Их много. Вот почему нацисты хотели их истребить. Как евреев. А еще был армянский геноцид. Из-за него твоя мать эмигрировала во Францию со своими родителями и назвала тебя Ари. Так звали ее дедушку, которого там убили.
— Верно, но насчет Поля ты мне не ответил. Я видел у него в витрине наугольник и циркуль. Думаешь, он был «вольным каменщиком»?
— Да нет же, Ари! Поль был архитектором! Это не одно и то же. Не болтай чепухи. Я как-то пробовал учить суахили.
Ари тихо поднялся со стула. Зачем только он задал этот вопрос? В конце концов, скажи отец «да», это бы все равно ничего не значило.
Он посидел с ним до восьми, убирая какие-то вещи, болтая о пустяках, как советовали ему врачи, чтобы разговорить отца. Потом подал ужин, оставленный на сервировочном столике перед дверью. И наконец сказал, что ему пора, при этом у него, как всегда, защемило сердце.
Джек Маккензи, никогда не выказывавший грусти, проводил его до двери. Но прежде чем закрыть ее на ключ, схватил Ари за плечо и прошептал ему на ухо:
— Ты бы подарил своей продавщице орхидеи. Я уверен, продавщицы книг любят орхидеи.
13
Незадолго до назначенного часа Лола позвонила в его дверь. Ари крикнул ей из кухни, что дверь открыта и она может войти.
В том, что касается еды, у закоренелых холостяков, таких как Ари Маккензи, есть две возможности. Либо они заказывают ужин на дом, разогревают замороженные готовые блюда, ходят в рестораны, чтобы разнообразить рацион. Либо становятся незаурядными кулинарами. Ари принадлежал ко второй категории. Со временем он стал первоклассным поваром с одним-единственным недостатком: слишком медленно все делал. Он никогда не торопился, но каждый раз готовил разные блюда, часто проявляя изобретательность. Они с Лолой придумали нечто вроде игры и неуклонно следовали ее правилам: в прихожей лежал блокнот, в котором Лола каждый раз, когда бывала на улице Рокетт, выставляла ему оценки и делилась впечатлениями от ужина.
— Я позаимствовала бутылку «кот-роти» в погребе у дяди, — сообщила молодая женщина, входя в гостиную.
— Только не выпусти Моррисона! — крикнул ей Ари.
— Ладно, не психуй, я закрыла дверь!
Лола вошла на кухню.
— Пахнет вкусно…
— Спасибо, но тебе здесь делать нечего, не выношу, когда у меня стоят над душой, ты же знаешь. Лучше открой свою бутылку и подожди меня в гостиной, я сейчас.
— О'кей, о'кей!
Лола подхватила штопор и вернулась в гостиную. Открыв бутылку, она, в изнеможении после долгого рабочего дня, рухнула на старый бордовый диван.
Она не заходила к Ари уже две или три недели и невольно улыбнулась, обнаружив, что здесь ничего не изменилось. Все тот же беспорядок.
Ари было на это наплевать. В одежде и обстановке квартиры роскошь его не привлекала. Аналитик позволил себе только два каприза: дом в Эро и машину, кабриолет «MG-B» 1968 года цвета «английской зелени», он держал его в боксе с противоположной стороны дома и пользовался им только по особым случаям. Пару раз он катал на нем Лолу, и тогда ее поразила его мальчишеская улыбка. Насколько она знала, только две вещи могли вызвать у Ари такой лукавый блеск в глазах: его английская машина с откидным верхом и добрая бутылка шотландского виски.
Двухкомнатная квартира напоминала жилище вечного студента, с единственной разницей: компьютера здесь не было и не будет, пока жив Маккензи. Только одно из трех окон гостиной не закрывали жалюзи, и в ней всегда царила полутьма. Вдоль двух стен выстроилось пять больших шкафов, битком набитых книгами. Для книг, большей частью купленных в «Пасс-Мюрай», давно уже не хватало места, и Ари кое-как распихивал их по полкам поверх более древних слоев. Даже на полу высились стопки книг, так что Лола не понимала, каким образом Ари удавалось здесь что-то найти. Но эта тема была под запретом. Никто не смел касаться книг месье Маккензи.
В углу между двумя книжными шкафами висели две гитары Ари. Остальные стены украшали постеры, в основном черно-белые снимки знаменитых американских фотографов второй половины XX века. Ари терпеть не мог картин. Особенно натюрмортов. Однажды в музее Орсе он до слез насмешил Лолу, громко заявив перед полотном Сезанна: «При виде натюрморта мне до смерти хочется его похоронить».
