Сергей Белошников - Ужас приходит в полнолуние
В этот раз ему все сошло с рук, и он навсегда запомнил то ощущение победной вседозволенности, пришедшее к нему в траве на пригорке старого парка: ты преступил некую незримую черту, отделяющую тебя, человека, от животного, ты сам стал зверьком, причинил человеку боль, а потом снова стал человеком — и ничего особенного с тобой не произошло. Словно так и должно было случиться.
Разумеется, тогда он еще не мог облечь свои ощущения в столь сложные для десятилетнего мальчишки понятия. Он и слов таких не знал. Но подспудно, по-детски неосознанно чувствовал именно это — вседозволенность. О том, какая метаморфоза произошла с ним на пригорке, брату он тоже не рассказал — ни тогда, ни впоследствии. Это стало его особой тайной, которую все тот же неведомый инстинкт велел хранить ото всех.
И он стал ее хранить.
Так прошло еще три года.
Глава 9. УБИЙЦА
Его спальня была на втором этаже.
Той летней ночью он долго лежал с открытыми глазами. На первом этаже, в общей умывалке, капала из крана вода. Звук этого капанья был как бы многоступенчатым. Он начинался урчанием и сипом в трубе, а завершался чмоком — когда капля падала на старое железо и гулко вибрировала в плоской эмалированной раковине. Рядом с умывалкой, на большой кухне, деловито шуршали по углам мыши. Оттуда до сих пор тянуло запахом вчерашнего ужина: гречневой каши со свиной поджаркой. На крыше глухо ворковали голуби, с клумб волнами наплывал пряный аромат распустившихся флоксов. Сонное посапывание на соседних койках тихим шелестом тоже входило в живой круговорот ночных звуков. Рядом, на соседней койке, не зная о том, что он бодрствует, мирно спал брат.
Неодолимая, не осознанная еще сила, ставшая тайной из тайн его «я», отделяла его от остальных детдомовских мальчишек и девчонок, влекла в пористую, напоенную влагой после короткой августовской грозы ночь. Он лежал в теплом уютном полумраке спальни, вытянувшись под простыней, и вспоминал только что увиденный, уже неоднократно повторяющийся сон.
Он видел во сне, что огромная, круглая, как головка сыра, луна висит над зубчатым краем весенней тайги, вплотную подступившей к болоту. Тяжелый ночной туман слоистыми разводами шевелится над кустами голубики, над кочкарником, над черным зеркалом маленького озерца, еще чуть подернутого тонким ледком, который обязательно растает днем, под лучами солнца.
Во сне он бежал, по краю огибая болото. Непонятное пока наслаждение находилось где-то впереди и манило к себе, притягивало, дразнило обостренное чутье, усиливаясь иногда почти до ощущения боли во всем теле. Потом приотпускало, чтобы снова вернуться следующей волной. Не осознавая и не называя словами окружающий мир, он сам был этим наслаждением, и ощущением сотен запахов и звуков, и далеким призывом — едва уловимым, но четко указывающим путь.
Проскочив перелесок и прошлепав лапами по дну неглубокого ручья, одним махом выскочив по склону оврага наверх, он оказался на краю лесной поляны и огляделся.
Она — почему она? — была здесь.
Он увидел стремительную тень и не очень крупное, поджарое серое тело, бегущее навстречу с другого края поляны. Страсть наполнила все его существо огненной несокрушимой силой, и сразу же басовитое властное рычание заполнило горло, череп и весь этот мир.
Он был волком.
Но на этом сон всегда кончался. И он все никак не мог узнать, чем завершилась его встреча с другим, не менее свирепым и все же ласковым существом, имя которому тоже было — волк.
Он очень хотел узнать — чем все кончилось.
Спать ночью короткими урывками минут по тридцать-сорок, а потом снова незаметно для окружающих бодрствовать, стало его постоянной и совершенно необременительной привычкой. Так было всегда, сколько он себя помнил. И сейчас, под утро, когда обитатели бывшей барской усадьбы давным-давно крепко спали, он один лежал с открытыми глазами. Снова, как уже случалось много раз, набегали волны непонятного томления. Оно звало его туда, где в давешнем сне над болотом, над весенней тайгой висел слоистый тяжелый туман.
Он неслышно выскользнул из-под простыни, ступил на пол и босиком бесшумно вышел за дверь спальни. Потом пошел по коридору налево, мимо двух комнат директорского кабинета, где он не раз бывал, молча разглядывая охотничьи трофеи Николая Сергеевича. Они висели на стенах в промежутках между географическими картами и картинами, изображающими берега неведомых заморских островов: чучела кабаньих и оленьих голов; лосиная морда с огромными ветвистыми рогами и тяжелая голова медведя с маленькими глазками, сделанными из янтарных пуговиц. Там же красовались и совсем экзотические трофеи: головы льва, буйвола, карибу (Николай Сергеевич сказал ему, как называется это животное), зебры и какой-то небольшой африканской антилопы (а вот ее название он забыл). И самое главное — волчья башка, свирепо скалившаяся со стены на каждого, кто входил в кабинет директора.
Сейчас Бутурлина в детдоме не было — он, как правило, ночевал неподалеку, у себя, в большом деревянном доме на тихой Сиреневой улице. В детдоме он оставался ночевать только в том случае, если кто-нибудь из воспитанников серьезно заболевал.
Вот он миновал девчоночью спальню. Приостановившись, прислушался — оттуда тоже чуть слышно просачивалось в щель под дверью сонное дыхание. Там спали странные, непредсказуемые существа, с которыми — подсказывал ему все тот же непонятный чужой инстинкт — ему в скором времени предстоит познакомиться поближе.
Мягко и стремительно скользнув вниз по широкой мраморной лестнице на первый этаж, он привычным движением распахнул створки окна и, не касаясь подоконника, выпрыгнул в густую пружинящую траву.
За окном была его свобода.
Всем своим существом он ощущал прохладу, идущую от остывших за ночь стен барского дома, слышал неторопливую мирную жизнь травы, силу старых корявых яблонь в саду и ни с чем не сравнимый, замкнутый в себе мир Большого леса. Плавно, словно скользя, он пробежал сад, потом кусок парка. Протиснулся в знакомую щель лаза, который сам же проделал в прутьях ограды.
И Большой лес радушно принял его в себя.
В укромном месте, под старой разлапистой елью, со всех сторон окруженной непролазными кустами волчьей ягоды, он поспешно вылез из трусиков и майки. Спрятал их в куче старого хвороста и, выскользнув из чащи, уже обнаженный легко побежал вперед. Его тонкое, поджарое тело, облитое лунным светом, подобно ночному призраку, своевольному лесному духу, бесшумно мелькало меж черных стволов.
Мальчик никогда не понимал, да и не мог понять сути живущего в нем чужого создания. Хотя смутно, на уровне подсознательных ощущений все же догадывался о его присутствии. Но он считал, что это просто не очень понятная часть его собственного «я». Он просто ощущал себя не совсем таким, как остальные. И это понимание он принимал как данность, существовавшую в нем всегда, от самого рождения. Ведь он не помнил и не мог помнить про тот роковой поцелуй, которым наградил его перед смертью седой вожак волчьей стаи. Но мальчик всегда его любил, это таинственное и всемогущее создание, помогавшее ему. Он не был виноват в том, что создание жило внутри него, и не старался догадаться — почему оно живет именно в нем.
Он называл его — ЭТО.
И тем более он не мог осознать, что ЭТО — Зло.
И также ему не дано было понять, что чужое, неземное создание, внедрившееся в него почти тринадцать лет назад, уже давно ведет свою незримую кропотливую работу, перестраивая его организм по заранее заданной чужим, давно умершим Разумом программе. Он не догадывался, что даже его метаболизм радикально и неотвратимо изменился и продолжал изменяться, придавая его человеческому естеству невероятные, сверхнормальные качества, которыми не обладал ни один живущий на земле человек.
Он незаметно, неощутимо для себя становился морфом — существом, умеющим изменяться, морфироваться и практически мгновенно принимать любой продиктованный обстоятельствами и внешними условиями облик. Тот облик, который навязывало ему инопланетное сознание, воплотившееся в крохотном кристаллике, который угнездился глубоко в мозгу мальчика. Он ничего этого не знал. И поэтому воспринимал продолжающуюся внутри него перестройку как совершенно естественное, закономерное явление.
Когда в прошлом году во время очередной ночной пробежки по лесу он случайно оступился на поваленном сосновом стволе и упал в лесное озерцо, то, уйдя под воду, не вынырнул в панике, как сделал бы на его месте любой другой ребенок, а спокойно дал своему телу опуститься на дно.
Страха не было. Он лежал, наполовину погрузившись в мягкий холодный ил, и широко раскрытыми глазами смотрел наверх, на тонкую пленку воды в трех метрах над ним. По ней еще расходились серебряно-черные дрожащие круги — след его падения. Он смотрел и свободно, ровно дышал. Но не легкими, как там, на поверхности, на земле. Воздух входил в его легкие и выходил, проникая сквозь странные узкие щели, в тысячные доли секунды после его ухода под воду образовавшиеся у него в основании шеи, по обеим сторонам. Руки и ноги тоже уменьшились в размерах, съежились — он увидел у себя между пальцами возникшие прямо на глазах тонкие прозрачные перепонки. Кожа покрылась мягкой, но плотной мелкой чешуей. Вдоль позвоночника — от затылка до самого крестца и чуть дальше — у него мгновенно вырос длинный, гибкий гребень. Он слегка напряг мышцы спины, пошевелил этим гребнем и, легко оторвавшись от дна, поплыл в темной тишине. Он стал водяным существом, полурыбой-полуамфибией, похожим одновременно на гигантского тритона и на ископаемую кистеперую рыбу.
