Замерзшее мгновение - Седер Камилла

Он говорил и одновременно лихорадочно пытался связать в уме одну историю с другой. Хотя и представлял себе ответ, он должен быт задать вопросы. «Как они выглядели? Сколько лет, по ее мнению, им было? Что еще она помнила о них?»

— Точно: я помню все в деталях. Один из них был в бешенстве, хотел уехать оттуда и орал на других, что они должны сопровождать его.

Ее руки лежали на коленях ладонями вверх, как олицетворение покорности, когда она наконец рассказала ему о том, что терзало ее в последние дни.

— Прямо перед отъездом тот из них, кто был в ярости, назвал одного из двоих оставшихся по имени и фамилии — так говорят, когда хотят особо подчеркнуть что-то. Он назвал его Томасом Эделлем. «Томас Эделль, пойдем уже, черт тебя раздери» — это должны были слышать многие, но, насколько я знаю, никто не сказал полицейским… До этого он называл его просто… Лисом или, может, Волком. Не знаю, почему я запомнила это. В конце концов им пришлось почти что нести Эделля к машине — ему и его приятелю.

Только глубоко вдохнув, Телль понял, что затаил дыхание.

— Сейя, послушай. Узнала бы ты этого приятеля, если бы увидела?

Она удивленно уставилась на него. Только сейчас до нее дошло, что ее исповедь могла иметь и иные последствия, нежели облегчение, испытанное ею после того, как она открыла душу. Она, кажется, ненадолго задумалась, прежде чем ответить.

— Наверное. Это случилось давно, но я ведь сразу поняла, что там, во дворе усадьбы, лежал не Томас Эделль, хотя было много крови и… Не думаю, что могла ошибиться. Хотя я и не сознавала этого, его лицо было отпечатано в моей памяти больше десяти лет.

Они расстались в молчании. Места для личной боли не осталось.

50

Абонент недоступен. Они получили этот номер более полутора лет назад, он был записан на обратной стороне фотографии двоих детей той женщины. Дагни упрямо настаивала, что карточка должна стоять у них на пианино. Словно это были дети Свена, которыми можно похвастаться.

Он переписал номер в свою черную телефонную книжку, лежавшую перед ним на столике. Единственная телефонная розетка в доме находилась внизу, в коридоре, поэтому ему пришлось ждать, когда Дагни ляжет поспать после обеда или вечером, чтобы попытаться дозвониться. Каждый раз отвечал один и тот же безликий женский голос, утверждавший что сын, точнее говоря, абонент, временно недоступен.

Он не исключал, что сын оставил неправильный номер, чтобы не попасть из огня да в полымя. Неизвестно, что для него хуже: рисковать, что ему позвонят родители, или отказаться дать им свой номер.

Бертиль Мулин был реалистом в большей степени, чем его жена. Он никогда бы не унизился до утверждения, будто у него хорошие отношения с сыном — как это делала Дагни, отчаянно цеплявшаяся за полуправду, — лишь бы не чувствовать себя полным неудачником. Но у женщин все по-другому. Они из иного теста.

Впрочем, это семейная черта. На взгляд Бертиля Мулина, сила заключалась в умении взглянуть в лицо правде. Признать, что прожил жизнь, не оправдавшую ожиданий. Предупредить волну огорчения и досады, способную просто смыть человека. Ребенка с избыточным весом, подшучивающего над своей полнотой, никто не называет толстяком — это он знал еще в детстве.

С Дагни, превозносившей сына, все было по-другому. Как только кто-то заходил в дом, она немедленно начинала хвастаться этой китаянкой, тайкой или как там она называлась.

При мысли об этом он фыркнул. Они ни разу не встречались с женщиной, на которой сын женился пять лет назад. Даже не знали ее имени. Возможно, Свен упоминал его в одном из их немногочисленных телефонных разговоров. Или не упоминал. Бертиль Мулин не настолько глуп, чтобы не понимать: разочарование, которое он испытывает, является обоюдным. И если Свен и упоминал имя своей жены, то оно не осталось у Бертиля в памяти.

Он знал лишь, что сын полетел в одну из бедных стран мира с картинкой из каталога в чемодане, чтобы купить себе жену там, где люди очень бедны и за деньги можно приобрести все. Только это ему требовалось о ней знать. Ей нечего　 было предложить Свену, кроме отсутствия гордости, когда она, подобно скотине, позволила перевезти себя в другую часть земного шара вместе с двумя своими выродками, чтобы ее содержали и разглядывали в маленьком местечке Мёльнебу, где жил Свен. И к тому же испортить репутацию мужа. Не потому, что он много знал о репутации Свена. Абонент по-прежнему был недоступен. Он осторожно положил трубку, чтобы не разбудить Дагни. Риск был не слишком велик. Она повернулась лицом к спинке дивана, а тяжелое дыхание перешло в храп. Она проспит еще какое-то время. Значит, он может подождать четверть часа и попробовать снова! Это единственное, что можно сделать, убеждал он себя.

В глубине души он понимал, что если не дозвонится до Свена в самое ближайшее время, то в один прекрасный день пожалеет о своем бездействии. Что он не наплевал на ненадежное сердце и пелену, застилавшую глаза, не сел в машину и не поехал в Мёльнебу, чтобы поговорить с сыном с глазу на глаз. Рассказать о заметке в газете и происшествии в соседней усадьбе. Предупредить его.

Он подкрался к окну и через кружевные занавески бросил взгляд на старый «рено», посмотрел через поле, в сторону Эделлей. На втором этаже горел свет. Она вернулась домой, Лисе-Лотт.

51

1999 год

Впоследствии трудно было бы рассказать, как все произошло. Если бы кто-то спросил Сульвейг через полгода после того, как Себастиан стал спать на диване и Каролин переселилась в его комнату, то она бы ответила что-нибудь неопределенное — мол, в один прекрасный день та просто возникла на их пороге в своем пальто и в шляпе, а потом вошла и осталась. Переместилась в темную трехкомнатную квартиру с пыльными углами. Это сказала сама Каролин, в первый вечер в гардеробной, превратившейся в комнату памяти: «Я остаюсь. Я не предатель». Вероятно после того, как Сульвейг произносила что-то типа «не уходи, не оставляй нас здесь наедине с этой цепенящей скорбью». Сульвейг позволила чужой женщине зализывать свои незаживающие раны.

То что она осталась, было благословением. Сначала своего рода отсрочкой, периодом, в течение которого Сульвейг и Себастиану не требовалось выстраивать отношения в свете совершенного преступления.

Позже она поняла, что Каролин спасает Мю из того забытья, в котором больше всего страшилась стать виновной Сульвейг. Она безумно боялась забыть точные выражения лица Мю, ее черты. Заменить их своими собственными и в конце концов полностью запутаться.

Еще Каролин любила Мю единственной любовью, которой та и заслуживала: чистой, высокой, безупречной. Такой же стала и любовь Сульвейг к дочери после ее смерти, заставив ее поверить в собственное благородство. Раньше, в прошлой жизни, у нее случались безумные приступы ревности, когда любовь направлялась на кого-либо другого; то, что это могли быть ее дети, не имело никакого значения.

Ей удалось также проигнорировать свое отвращение к тем сексуальным отношениям, которые, очевидно, были у Каролин с ее дочерью. С годами она научилась скрывать от себя неприятную правду. В Каролин была жесткость; в ее взгляде Сульвейг видела концентрированное, холодное бешенство. Вершина айсберга. Она никогда не пошла бы против Каролин. «В беде нужно выбирать своих сторонников, — думала она, — отдавать предпочтение наиболее выигрышным отношениям». В данный момент Каролин помогала ей выживать, рассеивая скорбь. Каролин говорила о Мю и слушала, когда Сульвейг говорила о Мю.

Каролин замечала все те черты Мю, которые, как считала Сульвейг, могла заметить только мать: привычку прикладывать кончики пальцев к губам, когда смеялась; склонять голову набок, когда нервничала. Бесчисленное количество смешных поговорок, совсем не сочетавшихся с ее личностью, и легкое смущение, когда одна из них все же непроизвольно срывалась с ее губ.