Лесли Форбс - Пробуждение Рафаэля
Франко налил им ещё граппы.
— А девчонка, Примо, что с ней произошло?
— Как вышла из больницы, поклялась на куче Библий, что ничего не знает, ничего не видела, кроме одного человека, того парня, которого взяли за убийство Маласпино, и не имеет понятия, почему он напал на неё. И стоит на своём. Она вернулась в Канаду. Родители приехали и увезли её, едва только врачи разрешили.
— Моя жена переживает за неё.
— Лучше пусть переживает за Паоло. Бродит словно в воду опущенный, ждёт, что она вернётся. Глядя на него, камень заплачет.
— Он любил её, скажи, Примо? По нему это видно было, когда он пришёл сюда после смерти Фабио.
Оба усиленно заморгали и одним глотком проглотили граппу.
— И больше никаких чудес, как Фабио умер, это точно? — спросил Франко.
— Как Фабио умер, Паоло прекратил свои штучки. Мэр покачал головой:
— А картина?
— Кровь остановилась. Высохла. Но ни Ватикан, ни полиция не знают, что делать. Ватиканские власти, разумеется, запретили своим людям публично высказываться по этому поводу. Обычное поведение, когда разражается скандал. Так они поступили после того, как появились сообщения о священниках-педофилах. Они отвергают все просьбы о предоставлении какой-либо информации, отказывают посторонним организациям в доступе к своим документам, живут замкнуто, за закрытыми дверями, и утверждают, что любые неподобающие слухи — дело тех нечестивых душ, которые, как Лютер, прислушиваются к тому, что им нашёптывает дьявол.
♦Ещё несколько месяцев после возвращения Донны в Торонто ей приходили письма из Урбино. Она не вскрывала их и не смотрела на обратный адрес, не желая и вспоминать об Италии. «Нужно время, чтобы затянулись не только её телесные, но и душевные раны», — рассуждали родители.
Когда к Донне вернулись и здоровье, и речь (падение в подвал вызвало временную дисфункцию гортани), она вновь пошла учиться. Окончила курс французского и итальянского. Современной истории. Искусства Возрождения. Производства телепрограмм. В итоге устроилась на скромную должность на местной телестанции, а через несколько лет её уже взяли вести программы по искусству на кабельном телевидении; так она вновь оказалась в Европе, разумеется в Италии.
Теперь, говоря перед камерой с уверенностью специалиста и от себя, а не читая кем-то написанный текст, она рассуждала о произведениях делла Франчески в Ареццо и Рафаэля в Ватиканском музее. Разглядывая, задрав голову, плафон Сикстинской капеллы (отчего в 1993 году у неё только шея затекала), она была способна наслаждаться экспрессией мускулистых, страстных фигур Микеланджело. Семь лет спустя Донне не требовался учитель, чтобы указать на резкий контраст между произведениями флорентийской школы и Пьеро делла Франчески, все фигуры которого из-за его одержимости светом и источником света обретали торжественную, мраморную неподвижность.
— Самые скромные персонажи полотен делла Франчески остаются отстранёнными от зрителя, словно они участники действия космического масштаба, — произнесла Донна, обращаясь в телекамеру, — тогда как на картинах Микеланджело и Рафаэля даже ангелы чувственны и осязаемы; эти художники живут в одном длящемся пространстве с нами; они в той же мере часть нашего мира, как мы — часть их мира.
Донна поняла, что повторяет в точности или очень близко то, что много лет назад говорила Шарлотта, и вспомнила пример, который приводила Шарлотта, — одну из поздних работ Рафаэля, его последнее «Преображение», окончить которое ему помешала смерть, где само это религиозное событие отнесено на задний план, а на переднем изображена волнующая, полная напряжения сцена, значение которой осознаётся не сразу. Христос изгнал демонов болезни, завладевших мальчиком. Не завладели ли вот так же юным графом те взрослые — как бесы? В памяти Донны всплыли другие, более мучительные события, и ей стало открываться, что картина, центром которой, казалось ей, она являлась, на самом деле была портретом кого-то другого. Она же — второстепенная фигура заднего плана, важная для динамичной композиции полотна в целом, не больше того.
— Отлично, — сказал режиссёр. — Донна, ты сама-то довольна? Хочешь вернуться в отель или сделаем ещё дубль?
— Да, — сказала Донна, отвечая на совершенно другой вопрос. — То есть я имею в виду нет, думаю, всё хорошо получилось.
«Да, я хочу, готова вернуться. Что там Шарлотта говорила о том, в чем как она считает, гениальность Рафаэля? Что-то вроде того, что он подчёркивал ценность человеческого чувства и страдания, показывая нам, что пока мы — малая часть более обширного полотна, мы неотделимы от него».
♦Когда Донна наконец собралась возвратиться в Урбино, она отказалась от наиболее простого способа — взять в Риме машину напрокат, а избрала долгий и медленный путь паломника — сначала поездом до Ареццо, вторым классом, в вагоне для некурящих, где было не продохнуть от сигаретного дыма. Курили двое франтоватых солдат, ехавших с их сестрой и крупнотелой мамашей, облачённой в чёрное. Их брат, объяснила на ломаном английском сестра, был недавно убит при восстановлении знаменитого кафедрального собора в Ассизи; трагедия, впрочем, не лишила семейство аппетита. Между сигаретами они беспрестанно подкреплялись — крепким красным вином из оплетённой бутыли, сморщенными маслинами, хлебом с хрустящей коркой, который один из солдат нарезал большим ножом с пилообразным лезвием, прижимая краюху к груди, а мамаша потом натирала свежим чесноком, а кроме того, твёрдой, сухой, черноватой начесноченной колбасой, тугими красными помидорами размером с небольшой капустный кочан — и настойчиво угощали Донну, не слушая её протестов. Постепенно запах чеснока и свиной колбасы заполнил весь вагон, так что, когда Донна сошла в Ареццо, от её одежды разило, как от коптильни, но ядрёный этот аромат мог лишь вызвать симпатию к ней у пассажиров автобуса, которым она отправилась из Ареццо дальше, через мрачный городок Сансепулькро, а там, едва сдерживая тошноту на головокружительной дороге, через AIpe della Luna («Лунные Альпы», — шептала она себе), мимо полупустых деревень и одиноких крашенных известью и охрой ферм, разбросанных среди дикого пейзажа, которые напоминали детский рисунок своей квадратной незатейливостью. Наконец под вечер она добралась до Урбино, на его двух холмах.
Университет несколько разросся в сторону западного склона, а по окраинам появилось больше шале в швейцарском стиле и необрутальных международных отелей, но Урбино, по крайней мере его центр и суть, ничуть не изменился, чего нельзя было сказать о ней самой.
Её удивило, как хорошо она помнит планировку города, невероятно сложную для прежней, молодой Донны. Может, это было потому, что названия улиц — Гарибальди, Возрождения, Мадзини, Маттеоти — теперь, через столько лет, обогатились для неё новыми ассоциациями и смыслами, и ноги сами, почти без участия сознания, находили дорогу. Помня ими хоженные маршруты, они вели её по улицам, пахнущим дымом дровяных печей и розмарином, к узкому проходу за виа Рафаэлло (где пирожные и пастри в витринах старых кафе выглядели ещё более восхитительно барочными, нежели, как ей помнилось, были семь лет назад), а потом за угол к дверям Каза Рафаэлло.
Не зная, что делать дальше, Донна постояла у дома, пытаясь прочесть латинскую надпись на мемориальной доске, висевшей на стене.
— Это дом Рафаэля, теперь в нём музей. — Голос, говоривший по-английски с лёгким акцентом, принадлежал хорошенькой итальянке, может, немногим моложе Донны. — Внутри очень мило. Очень… simpatica. Вы можете зайти.
— Да, — сказала Донна. — Знаю. Я здесь недолго работала несколько лет назад.
— Но… — чёрные глаза девушки расширились, — я знаю вас! Вы Донна Рикко, да? Великий наш герой — то есть героиня! Я видела все те статьи в старых газетах. Моя коллега хранит их. Она захочет увидеть вас!
— Коллега?
— Она сотрудничает с Академией Рафаэля, и мне повезло, что я работаю с ней, потому что моя бабушка была сестрой отца Франческо.
Донна улыбнулась. Она первый день как вернулась в Урбино и уже снова закружилась passegiata неясных, сложных связей.
— О, я не уверена, что — ваша коллега? — не уверена, что ваша…
— Шарлотта никогда не простит мне, если я позволю вам уйти! Входите, входите! Я Нина, её помощница.
Шарлотта.
— И давно она здесь… ваша коллега?
— Она появилась перед тем, как случилось чудо, то, которое мы, кто верит в него, давно называем Чудом Сан-Рокко. — Голос девушки упал. — Не выдавайте Шарлотте, что я так говорю! Она не любит подобные разговоры. Она… человек науки, знаете? Очень дружна с мэром, профессором Серафини и всей их компанией.
Встреться они на улице, узнала бы Донна Шарлотту в этой улыбающейся женщине, которая устремилась к ней? Теперь Шарлотте было порядком за пятьдесят, и выглядела она не такой тощей и блёклой, как прежде. Работа в Италии пошла ей на пользу: лицо смягчилось и просветлело, стало живее, как портрет, на котором освежили красочный слой. Донне, на которую работа на телевидении оказала противоположное действие, это казалось невозможным. «Я, наверно, романтизирую влияние этих мест», — подумалось ей.
