Олег Егоров - СМОТРЯЩИЙ ВНИЗ
— О нет! Это вы у нас — «орел», — язвительно отозвался банкир.
— Пусть я. Тогда вы — «решка». — Мне было все едино. — Кому выпадет, тот нынче завещание напишет, а завтра и в путь!
— Пятьдесят процентов! — предложил Вершинин. — И без мальчишества! Это тридцать два миллиона долларов, Александр! Подумайте! Мало чья жизнь столько стоит.
«Руслана — стоит, и Марины — стоит, — подумал я. — Да и Штейнберга». И покачал головой.
— А если я сдамся властям?! — сделал еще одну попытку Иннокентий Парфенович. — Заклунный там, кажется, дело ведет?!
Все-то он знал. Абсолютно все.
— Дело закрыто, асессор, — пожал я плечами. — Теперь я его веду.
— Ну, как желаете! — устало махнул рукой Вершинин.
— Кто бросит? — спросил я, глядя ему в глаза. — Я бросил вызов, так что по дуэльному артикулу — вам право.
— Своя рука — владыка! — развеселился вдруг Вершинин.
Он взял монету, взвесил ее и подкинул вверх. Монета, вращаясь, описала дугу и глухо звякнула о надгробие, близ которого мы стояли.
«Статский советник Михаил Антонович Прокопович-Антонский, — было выбито на эпитафии. — Веруй пославшему мя имать живот вечный: и на суд не приидет, но прейдет от смерти в живот». «5 рублей» — было выбито на монете, лежавшей чуть ниже.
— Вам удача! — спокойно признал Вершинин. — Везучий вы, Александр! Я сразу подметил. Вот и Ванечка, упокой Господь его душу, так считал!
«Вот тебе и раз! А говорил, будто в Бога не верит!» — Я подобрал монету и, не оглядываясь, пошел по аллее.
В тот день, как и многие прихожане Донского монастыря, стал я очевидцем сногсшибательного чуда. Воистину конец тысячелетия, сотрясенного катаклизмами и жестокими войнами, должен был завершиться чем-то подобным. А все началось с заурядной драки, завязавшейся между нищим, судя по клетчатому пледу, наброшенному на плечи его, представителем здешнего шотландского клана и кем-то из глухонемых интервентов. Постепенно в бой втягивались свежие силы с обеих сторон. И тут, на глазах у ошарашенных паломников, оборванец-пушкинист с болтавшейся на шее табличкой «Никогда не подавляй искренний порыв!» испустил гортанный вопль. Причиной тому явилось вырастание ампутированной ноги, сопровождавшееся, несомненно, побочными болезненными процессами. Размахивая уже явно лишним протезом, исцеленный врезался в самую гущу потасовки. Но чудеса на этом не прекратились. Даже чудо, сотворенное героем Кторова на празднике святого Иоргена, осталось посрамленным и отступило далеко на задний план перед тем, что содеял Гудвин в следующее мгновение, ибо великий чародей немого кинематографа так и не смог вернуть своему пациенту дар речи. Гудвин же добился поразительных результатов одним взмахом своей деревяшки. Отлетевший в сугроб глухонемой, видимо, вследствие полученной черепно-мозговой травмы разразился таким отборным магом, что сурдопереводчик, окажись он поблизости, только руки бы опустил.
Впрочем, задерживаться и ожидании новых cверхъecтественных событий я счел для себя испытанием чрезмерным. Большая Ордынка была недалече, и, пользуясь случаем, я предпочел навестить, проницательного своего товарища Митьку Вайса.
Непримиримый и суровый, как и я сам, Максвелл привычно меня облаял. Согласно утверждепню доцента Кефирова: «Болтун болтуна видит и с бодуна». Фарадей же — великодушно простил и ткнулся длинным сухим носом в мою штанину.
— Греби сюда! — крикнул Митька, выглядывая из столовой. — Хорошо, что заскочил! Я на Филиппины собираюсь!
Как связаны эти два обстоятельства, я так и не понял. Митька укладывал в кожаный, видавший все, должно быть, виды саквояж теплые шерстяные носки.
— Оттуда — в Мурманск! — пояснил Вайс, заметив мое изумление.
— Ну тебя бросает! — Я сел в кресло и поставил на журнальный столик бутылку армянского коньяка. — Пятерка тебе, старик, за домашнее задание!
— Пять звездочек?! — Вайс достал из буфета рюмки. — Коньяк, оно известно, как и наш человек, выдержки требует! В Анкаре, скажем, номер пятизвездочного отеля теми же клопами отдает. Лично у меня выдержки на трое суток хватило. Так что — все от разлива зависит!
— Это мы уже от Ленина слышали. — Я поднял рюмку с темной густой жидкостью.
— Значит, все-таки шахматы, — отметил Митька, нарезая лимон. — И кто же победил?
Фарадей запрыгнул ко мне на колени. «Ты не зазнавайся! — предупреждали его глаза. — У нас этого не жалуют! У нас так!»
— Победила дружба, — потрепал я его по кофейной спине.
— А ты-то что делал все это время?!
— Глупости, — не стал я греха таить.
— Да ну! — Вайс посмотрел на меня с интересом. — И как же ты выжил?!
— По глупости.
— Я верю. — Он выпил коньяк и закусил прозрачной долькой. — «Я верю, — как признал Тертуллиан, — ибо это абсурдно».
Память у Вайса на цитаты не хуже моей. Но, против меня, у него и с числами все в порядке.
Вершинин умер той же ночью. Умер, как подобает «белому королю» или опальному римскому сенатору: лег и ванну с горячей водой и вскрыл себе вены бритвой. И он был не первый московский банкир, избравший местом смерти емкость для омовения. Детали я узнал от Заклунного. Иннокентий Парфенович оставил после себя довольно странную записку: «В моей смерти прошу винить пятицелковый!» Будет над чем голову следователям поломать. И в последние свои минуты Вершинин посмеялся над трагедией жизни, ибо принадлежал он к той заносчивой касте избранных, что считают себя «смотрящими вниз».
ЭПИЛОГ
До нового, 2000 года оставалось всего ничего: 3 часа 15 минут.
— Думаешь долго, Саня! — Кутилин, подскакивая от нетерпения на табурете, чистил рыбу.
Серебряные чешуйки, словно блестки, разлетались вокруг стола. Несколько угодило на игровое поле. Их маленькие шашечки, блестящие на черно-желтых квадратах, делали нашу дуэль похожей на двоеборье.
В голове моего соседа, разумеется, уже созрела хитроумная комбинация, долженствующая привести его после стремительной фланговой атаки к долгожданной виктории. Мой ход в этом свете представлялся ему чистой формальностью и глупой затяжкой времени. К тому же — умышленной.
Великолепный Шилобресв, прищемив худыми коленями бутыль испанского портвейна, пробовал тем часом одолеть при содействии штопора упорное сопротивление пробки. Никудышная пробка бессовестно крошилась, и штопор уже раза три выле тал вхолостую.
— Вот сволочной поплавок! - пыхтел Шилобреев. — Совсем делать разучились! Сальвадор Дали помер — и все прахом пошло!
— Внутрь надо протолкнуть, — посоветовал Егоров, опутывая проводами нелегальную елку, с утра конфискованную им у браконьеров, опустошавших в канун очередного тысячелетия подмосковные леса.
— Протолкни, — согласился Шилобреев.
Палец участкового оказался диаметром шире импортного горлышка. Шилобреев протянул ему карандаш.
— Сам заточить не можешь?! — возмутился Егоров, меняя указательный на мизинец. — Художник! Откуда у вас только руки растут?!
— Сдаешься?! — обнажив сушеную воблу, спросил меня Кутилин и потянулся за распечатанной «Балтикой». — Эй! Виночерпии! Предлагаю старый год пивком проводить!
Бутыль портвейна тотчас была отправлена в отставку, и Егоров с авангардистом вооружились бокалами.
— Где поставить?! — Маленький Ли с большой сковородой тушеных овощей вбежал н студию и завертелся в поисках подходящего мест.
— Не перебивай, когда старшие пьянствуют! — пожурил его Кутилин. — Ставь, куда хочешь! О чем бишь я?! Ах да! Итак, други мои, старый год приказал нам долго жить! Обещанного Мишкой Нострадамусом конца Света мы так и не дождались! Да будет свет! Кстати, Егоров, свет-то будет?
— Электрификацию всей елки закончим в срок!— отрапортовал участковый.
— Тогда предлагаю тост! Кутилин поднял «Балтику». — Стихами графика Пушкина! «Поднимем бокалы, содвинем их разом; да здравствует музыка!..»
— Музы, — поправил его Егоров.
— И музы! — согласился Кутилин. — Короче, за все достойное! Ваши бабки, господа!-
— У меня нет, — заскучал Шилобреев.
— Это мой новый тост, — утешил его Кутилин.—Другие говорят: «Ваше здоровье!», а я говорю: «Ваши бабки!» За процветание, значит!
Кутилин, как известно, картавил. Буква «р» в слове «процветание» пролетела у него между приставкой и корнем, будто трассирующая пуля между вражескими окопами. Сделав глубокий выдох, он приложился к «Балтике», поднял глаза и чуть не выронил емкость.
— Мои бабки! — Он ринулся к сковороде с овощами, оставленной хозяйственным Ли на широком подоконнике.
Чтоб не испортить раскаленным железом лакированную поверхность, Ли водрузил ее на кутилинский подрамник с холстом.
Выхватив из-под сковороды уже завершенный, как выяснилось, портрет мецената Бурчалкина, Кутилин обмер.
А Ли уже нес из кухни кастрюльку, источавшую дивный аромат. Он сам вызвался приготовить новогодний ужин по национальному рецепту.
