Бернар Миньер - Лед
Сервас отпрянул. Какому безумцу пришла в голову мысль создать такой реальный и невыносимо жестокий образ?
Откуда берется это любование жестокостью? Откуда такое обилие жути на телеэкранах, в кино, в книгах? Что это? Оберег от страха? Почти все художники соприкасаются с насилием абстрактно, опосредованно, иными словами, они ничего о нем не знают. Интересно, а если бы сыщики, которые ежедневно наблюдают невыносимые картины преступлений, пожарные, смывающие кровь с улиц после дорожных происшествий, или магистраты, день за днем ведущие расследования, вдруг взялись бы за кисти и резец, что у них получилось бы? То же самое или что-нибудь совсем другое?
Когда он поднимался по лестнице, ступени тяжело вибрировали под его шагами. Шарлен болтала с каким-то седовласым человеком, одетым в элегантный, прекрасно сшитый костюм. Увидев Серваса, она прервала разговор, помахала ему рукой и представила мужчин друг другу. Сервас понял, что седовласый банкир был одним из лучших клиентов галереи.
— Я, пожалуй, спущусь и посмотрю прекрасную выставку, — сказал тот. — Еще раз браво вашему безупречному вкусу, дорогая. Не понимаю, как вам удается каждый раз собрать работы таких талантливых художников.
И с этими словами седовласый мужчина удалился. Хотя Шарлен представила ему Серваса, но тот, казалось, вовсе не заметил его присутствия. Такие, как Сервас, для него просто не существовали. Шарлен поцеловала его в щеку, и на него пахнуло малиновым ликером и водкой. Она смотрелась ослепительно в красном платье для беременных, поверх которого была наброшена белая накидка, и ее глаза, как и колье, сияли чересчур ярко.
— Похоже, на улице дождик, — сказала Шарлен, с нежностью ему улыбаясь. — Ты так редко заходишь посмотреть галерею. Я очень рада видеть тебя, Мартен. Тебе нравится?
— Все это немного… сбивает с толку, — ответил он.
Она рассмеялась и заявила:
— Художник подписался как Ментопагус. Тема выставки — «Жестокость».
— В этой картине она прекрасно удалась, — съязвил он.
— Ну и физиономия у тебя, Мартен.
— Извини, я не должен был являться в таком виде.
Она движением руки отмела его извинения.
— Лучший способ, чтобы тебя здесь не заметили, это иметь третий глаз во лбу. Все они видят себя в первых рядах авангарда и нонконформизма, считают внутренне прекрасными, то есть лучше остальных…
Его удивила горечь, сквозившая в ее голосе, и он с подозрением покосился на бокал со льдом, который она держала в руке. Не исключено, что там был алкоголь.
— Типичный штамп художника-эгоцентриста.
— Если одни штампы угадываются за другими, это верный признак того, что они соответствуют истине, — заметила Шарлен. — На самом же деле я знаю всего двух людей, обладающих настоящей внутренней красотой. Венсана и тебя, — продолжала она, словно говоря сама с собой. — Двух сыщиков. Эта красота прячется глубоко, во всяком случае у тебя.
Он был ошарашен таким признанием. Вот уж никак не ожидал…
— Ненавижу художников, — вдруг бросила Шарлен, и голос ее задрожал.
Ее следующий жест поразил его еще больше. Перед тем как уйти, она наклонилась, уголком губ снова коснулась щеки Серваса, а потом провела кончиками пальцев по его губам. На редкость сдержанный жест ошеломляющей близости… Он услышал, как ее каблучки быстро застучали вниз по лестнице.
Его сердце барабанило в ребра в том же ритме. Голова кружилась. Часть пола была покрыта строительным мусором, штукатуркой и кусками кирпича. Интересно, это произведение искусства или стройка? Напротив него на белой стене висела квадратная картина, изображавшая яркую толпу снующих во все стороны людей. Их были сотни, может даже тысячи. Видимо, на второй этаж выставка под названием «Жестокость» не распространялась.
— Мастерски выполнено, правда? — прозвучал рядом с ним женский голос. — Поп-арт! Это невероятно, просто Лихтенштейн в миниатюре.
Сервас вздрогнул. Он был так погружен в свои мысли, что не заметил, как к нему подошла женщина. Она говорила, словно выпевала вокализы, тон то повышался, то падал.
— Quos vult perdere Jupiter prius dementat, — сказал Сервас, но женщина смотрела на него непонимающе. — Это латынь. Если Юпитер хочет кого наказать, он отнимает у него разум.
Потом Сервас зашагал к лестнице.
Придя домой, он поставил на стереопроигрывателе «Песнь о Земле»[42] в последней версии под управлением Элии Уэ, с Мишель де Юнг и Джоном Вилларом, и сразу включил потрясающее «Прощание». Ему не спалось, и он взял с полки книгу «Эфиопики» Гелиодора.
«Ребенок здесь, со мной. Это моя дочь, она носит мое имя, в ней сосредоточена вся моя жизнь. Она — само совершенство, и радость, которую она мне приносит, превосходит все ожидания. Как же быстро расцвел в ней росток грядущей красоты! Она всех изумляет своей прелестью, и никто, ни грек, ни чужеземец, не в силах удержаться и не заглядеться на нее».
Сидя в кресле перед книжными полками, Сервас перестал читать и подумал о Гаспаре Ферране, сломленном горем отце. Мысли его, как ворон над полем, принялись кружить над юными самоубийцами и Алисой. Как и Хариклея у Гелиодора, Алиса притягивала к себе все взгляды. Он не раз перечитывал показания соседей. Алиса Ферран была идеальным ребенком: рано развившаяся красавица, с прекрасными результатами по всем школьным дисциплинам, включая спортивные, всегда готовая прийти на помощь. Но, по словам отца, в последнее время она сильно переменилась. Что на нее нашло? Мысли его перекинулись на четверку Гримм — Перро — Шаперон — Мурран. Как пересеклись с этой компанией дороги Алисы и остальных ребят, лишивших себя жизни? При каких обстоятельствах? В лагере «Пиренейские серны»? Но двое из семерых никогда там не были.
Его снова зазнобило, словно температура в комнате упала на несколько градусов. Он собрался сходить в кухню за бутылочкой минеральной воды, но у него внезапно закружилась голова. Книги на полках пошли волнами, а свет лампы стал болезненно-ярким. Сервас рухнул обратно в кресло и закрыл глаза.
Когда он их открыл, голова уже не кружилась. Что же с ним такое, черт возьми?
Он поднялся и побрел в ванную. Горло горело огнем. Он достал одну из тех таблеток, которые ему дал Ксавье. Прохладная вода приятно остудила горло, а потом снова вернулась боль. Сервас помассировал глаза, вернулся в гостиную и вышел на балкон глотнуть свежего воздуха. Бросив взгляд на улицы, расстилавшиеся внизу, он подумал, что все современные города, с их неестественным освещением и непрерывным шумом, по ночам превращают своих обитателей в бессонные призраки, а утром нагоняют на них тоску.
Затем его мысли опять вернулись к Алисе. Сервас снова увидел комнатку под самой крышей, желто-оранжевую мебель, фиолетовые стены и белый палас. Фотографии и почтовые открытки, CD и школьные сочинения, платья и книги. Дневник!.. Не хватало дневника. Сервас все сильней укреплялся в убеждении, что такая девочка, как Алиса, просто не могла его не вести.
Должен же он где-то быть, этот дневник…
Ему снова вспомнился Гаспар Ферран, учитель литературы, путешественник, йог. Он инстинктивно сравнил его со своим отцом. Тот тоже был учителем литературы, латинского и древнегреческого языков. Человек блестящий, замкнутый, эксцентричный, подчас подверженный приступам гнева. Genus irritabile vatum. Чувствительное племя поэтов.
Сервас хорошо знал, что эта мысль повлечет за собой другие, но сопротивляться было уже поздно, и он отдался на волю воспоминаний, позволил им нарисовать всю картину с точностью кошмара.
Факты, только факты.
А они были таковы. Теплым июльским вечером десятилетний мальчик по имени Мартен играл во дворе родительского дома, когда на дороге загорелись автомобильные фары. Жилье Сервасов представляло собой старинную ферму, стоявшую на отшибе. До ближайшей деревни было километра три. Десять часов вечера. В теплом полумраке на ближних полях стрекотали кузнечики, потом их сменил лягушачий хор и раздались далекие раскаты грома, а на пока еще ясном небе одна за другой загорались звезды. Потом в вечерней тишине послышался надоедливый шум мотора, и вскоре возле дома затормозил автомобиль. Фары осветили ферму, потом дорогу, всю в рытвинах, и зашуршали по гравию, когда автомобиль миновал ворота и въехал во двор. Ветер прошелестел в тополях, и из машины вышли двое.
Мартен не видел лиц, потому что на улице начало быстро темнеть, но голос одного из них прозвучал ясно:
— Привет, малыш, родители дома?
В этот момент дверь открылась, и на пороге, в освещенном проеме, показалась мать. Человек, который говорил, подошел к ней, извинился за беспокойство и что-то быстро и очень тихо сказал. Второй же дружески положил мальчику руку на плечо. В этом жесте было что-то такое, что сразу не понравилось маленькому Сервасу. В мирном покое летнего вечера что-то неуловимо сдвинулось. Мальчик ощутил эту скрытую угрозу, хотя мужчина вел себя вполне дружелюбно и даже вызвал улыбку у матери. Подняв голову, Мартен увидел в окне второго этажа нахмуренное лицо отца. Тот по вечерам проверял тетради своих учеников. Сыну очень хотелось крикнуть, чтобы мать была осторожнее и не впускала чужих в дом, но его приучили соблюдать каноны вежливости и молчать, когда разговаривают старшие.
