Монс Каллентофт - Осенний призрак
На скамье напротив экрана на стене установлен кинопроектор. На полу в беспорядке валяются рулоны кинопленки. Проектор заряжен, и Малин, сама не понимая зачем, включает аппарат.
На экране возникает мальчик. Он прыгает по траве и беззвучно кричит, словно за ним гонится монстр с камерой в руке, готовый наброситься на него, если он споткнется или замедлит бег.
Но вот мальчик останавливается и оборачивается. Он смотрит на того, кто держит камеру, и съеживается, будто в ожидании удара. Глаза его наполняются страхом.
Фильм заканчивается.
Харри кладет руку на плечо Малин.
— Ужасный взгляд, — говорит он.
Они выходят на кухню и смотрят в монитор. Открыт сайт «Желтые страницы». Харри вслух читает адрес с экрана:
— Дроттнинггатан, 18. Аксель Фогельшё. Как это понимать, черт возьми?
— Аксель Фогельшё, — повторяет Малин. — Значит, теперь он решил непосредственно заняться тем, кого считает виновником всех своих бед, человеком, изувечившим его отца, превратившего самого его в садиста.
На лицо полицейского падает свет от монитора, дождевые капли все еще блестят на обритой голове.
— Ты уверена?
— Да, а ты?
Харри кивает.
— Тогда нам надо вызвать подкрепление к дому Фогельшё.
— Так мы и сделаем, — соглашается Малин.
— Я позвоню, — Харри достает телефон, и вскоре Форс слышит, как он разговаривает с координационным центром, а потом со Свеном Шёманом.
— Мы думаем, что это так, — заканчивает Мартинссон, стараясь говорить как можно убедительнее. — Мы очень торопились, не успели позвонить… Сейчас Карин сверяет почерк на письме и дверном щите, — бросает он в сторону Малин.
Молчание.
Вероятно, Свен хвалит Харри и Малин, не забывая при этом сделать выговор: они должны были позвонить ему сразу, как только узнали, что Сикстен Эрикссон — отец Андерса Дальстрёма.
— Кто знает, что у него на уме, — говорит Харри Малин. — Сейчас он способен на что угодно.
Форс решает осмотреть мастерскую. Дверь приоткрыта. Она вынимает пистолет и толкает ее ногой. Харри рядом. Может, Дальстрём прячется внутри?
В мастерской стоит старый «Мерседес» черного цвета.
Малин вглядывается в темноту. Никого.
— Должно быть, это и есть черный автомобиль Линнеи Шёстедт, — говорит Харри.
Малин кивает.
Спустя несколько минут их машина мчится к дому Акселя Фогельшё. Дождь, деревья, поля за окнами сливаются в неразличимую серую массу. Где сейчас Андерс Дальстрём, в квартире графа или уже где-нибудь в другом месте?
Йерри Петерссон.
Фредрик Фогельшё.
Что погубило вас? Высокомерие? Страх? Тщеславие?
Или что-то другое?
Свен Шёман с четырьмя патрульными уже на месте. Они открывают дверь отмычкой. Нет ни Акселя Фогельшё, ни Андерса Дальстрёма, ни следов борьбы.
Через пятнадцать минут приезжают Малин и Харри.
— Хорошая работа, Малин, — комиссар разглядывает портреты графов Фогельшё на стенах. — Очень хорошая работа.
— Осталось найти Андерса Дальстрёма, — отвечает Малин, — и конкретные доказательства его вины.
— Найдем, — говорит Свен. — Все указывает на него.
— Но где он сейчас? — спрашивает Харри. — И где, черт возьми, Фогельшё?
— Они сейчас вместе, — говорит Малин. — Они давно уже вместе, хотя старик Аксель не подозревал об этом.
«Если Аксель Фогельшё сейчас в руках Андерса Дальстрёма, — думает она, — то мой долг — спасти его. Однако заслуживает ли он этого? Как я могу сострадать человеку, который противен мне во многих отношениях?»
У Малин звонит мобильный. В трубке слышится уверенный голос Карин.
— Письмо и табличку на двери писал один и тот же человек.
67
Андерс Дальстрём. Фрагменты жизни.
Этому нет объяснения. Все они бесполезны, и никто не будет их слушать.
Ты смотрел в видоискатель камеры своим единственным глазом. Ты говорил, что изображение на пленке будет таким же, как и твой мир: лишенным глубины, безнадежно плоским. Унаследовал ли я твое отчаяние, твой страх перед жизнью? Мне кажется, ты был самым озлобленным, самым разочарованным человеком на земле, и это передалось мне. Съежившись в комок, я выскальзывал из квартиры и дожидался где-нибудь в укромном месте, пока ты успокоишься.
Люди видели меня и говорили, что ты, озлобившись на весь мир после своего увечья, бьешь меня и маму.
Однако, завидев тебя с камерой в руке, я бежал к тебе, повинуясь инстинкту, а страх и злобу перенес на других людей.
В школе я всегда был одинок, а когда надо мной начали издеваться, ни один учитель пальцем о палец не ударил, чтобы помочь мне. Меня гоняли, били, насмехались надо мной. Как-то раз в четвертом классе эти нелюди раздели меня, и я голый зимой бегал по школьному двору. Тысячи глаз наблюдали, как они гоняли меня, как я падал, а меня пинали ногами.
Потом они втащили меня в школу и несколько раз окунули головой в унитаз. Я уже не пытался вырваться. Я сдался, но моя покорность только ожесточила их.
Что я им сделал? Почему именно я?
Потому что я унаследовал твое отчаяние, твои безвольно опущенные плечи, отец? Это то, что нас с тобой объединяло.
«Стоять!» — крикнул однажды чей-то уверенный голос. Я помню мускулистого мальчика и кровоточащие носы моих мучителей. «Вы никогда больше не тронете его. Никогда».
И они оставили меня в покое.
Так у меня появился защитник, Андреас, только что переехавший из района близ монастыря Вреты.
Уже в первый день своего пребывания в нашей школе он встал на мою защиту. Я так и не понял, чем ему тогда понравился, но такова уж, как видно, дружба: она, как и ненависть, всегда появляется, откуда ее ждешь меньше всего.
Я выжил только благодаря Андреасу. Иногда он приглашал меня к себе в гости. Я помню запах булочек и малинового морса, его маму, которая никогда не мешала нам делать то, что мы хотим. Чем же мы занимались? Тем, чем обычно занимаются мальчики. Мы создали свой мир и жили в нем. Я никогда не возвращался домой вовремя. Когда я был у Андреаса, ты не мог добраться до меня, отец.
Твоя злоба не достигала меня, ведь так?
Нет, уже тогда она засела во мне прочно.
Ты бил меня, и я утешался как мог. Я убегал из твоего мира. Так я открыл для себя музыку, только не спрашивай, откуда это у меня. Андреас поддержал меня и купил мне гитару на деньги, заработанные им летом, когда мы собирали клубнику.
Но потом что-то случилось. Андреас перешел в другую школу; он не хотел больше общаться со мной, вырос и бросил меня на произвол судьбы. Но я не терял надежды, ведь мы были друзьями, и я знал, что никогда ни с кем не сойдусь, как с ним.
Он стал водиться с Йерри Петерссоном, крутейшим из самых крутых парней, увиваться за высокородными девушками. Я знал, что это не для меня, и даже не мечтал о таких друзьях.
Потом Андреас погиб.
А может, это я его предал, папа? Ведь это я убежал от него в музыку.
На выпускном вечере я пел песню о том, каково это, родиться в Линчёпинге и вырасти под сенью своей мечты, о праздниках вечерами в парке, где люди стараются заглушить свою тревогу. Должно быть, я задел за живое: аплодисментам не было конца. Я повторил песню «на бис» еще два раза. А вечером в парке Общества садоводов самые красивые девушки школы просили меня спеть еще раз.
Тебя с твоей камерой не было там, папа.
Я устроился на работу в больницу. Арендовал домик в лесу, где никто не мешал мне заниматься музыкой, и там поселился. Я послал в Стокгольм не меньше тысячи дисков, писал письма в «Сонет», «Полар», «Метроном» и другие студии звукозаписи, но ниоткуда не получил ответа.
Так проходил год за годом; теперь я работал в доме престарелых в Бьёрсетере. В ночную смену мы выходили парами: пока один спал, другой дежурил. Мне нравилось работать ночью, таким образом, мне удавалось меньше видеть людей.
Ты по-прежнему бил меня, отец, когда я навещал тебя, хотя почти совсем ослеп из-за катаракты.
Я мог бы дать тебе сдачи, но так и не поднял на тебя руки. Почему? Потому что тогда бы я стал, как ты. Озлобленность и ярость превратили бы меня в тебя.
Потом умерла мама; ты совсем ослеп и оказался в доме престарелых. Твой фильм закончился. Стих твой гнев, злоба, твоя жизнь превратилась в ожидание смерти.
Иногда мне попадались газеты со статьями о Петерссоне и его успехах. И тут я почувствовал, как во мне начало расти что-то похожее на яйцо. А потом оно стало большим и лопнуло. И из него вылупились миллионы змеенышей, поселившиеся в моей крови. У них были лица моих врагов: твое, отец, мальчишек, мучивших меня в школе, и даже Акселя Фогельшё. Я прекрасно понимал, что сделал мне этот человек.
Я хотел избавиться от змеенышей, но они не оставляли меня в покое.
А потом вернулся Петерссон. Он купил у Фогельшё замок и земли. А я получил анонимное письмо, где была вся правда об аварии в новогоднюю ночь. Раньше мне не приходило в голову, что это Йерри мог тогда сидеть за рулем. К письму прилагались черно-белые снимки: Йерри Петерссон стоит посреди поля с закрытыми глазами, словно медитирует.
