Жан-Кристоф Гранже - Полет аистов
Прошел еще час. Я следил за каждым движением Сенисье, вновь приступившего к исполнению роли благотворителя. У меня дух захватывало при виде этого человека, совершившего столько преступлений, а теперь изображавшего доброго самаритянина. Теперь я в полной мере ощутил двойственность его натуры. Я понял, что каждое мгновение своей жизни — и когда погружал руки в трепещущие внутренности своей жертвы, и когда облегчал страдания прокаженной — он был самим собой. И всегда вступал в борьбу с безумием тела, болезни, плоти.
На сей раз я применил другую тактику. Дождавшись, когда Сенисье уйдет, я подошел и разговорился с несколькими европейками, игравшими здесь в сестер милосердия. Через полчаса я уже знал, что семья Дуано живет в огромном особняке под названием «Мраморный дворец», переданном доктору одним богатым брахманом. Дуано собирался открыть там диспансер.
Я со всех ног помчался туда. В моей голове созрела идея: дождаться Сенисье в Мраморном дворце и разделаться с ним на его же территории. В его же операционном блоке. Я поймал такси и поехал к Салуман-Базару. Полчаса мы с трудом протискивались через толпу по узким улочкам, к тому же не работал клаксон. В конце концов мы попали на настоящий восточный базар. Машина цеплялась за прилавки и складки сари. Люди осыпали нас бранью, солнце палило по толпе неприцельными очередями. Дома постепенно расступались, пространство расширялось и углублялось: мы как будто выбирались из муравейника. Внезапно откуда ни возьмись появился огромный парк, где среди пальм возвышался огромный дом с белыми колоннами.
— Мраморный дворец? — прокричал я таксисту.
Водитель обернулся и закивал, обнажив в улыбке два ряда металлических зубов.
Я расплатился и выскочил из машины. Мне открылось необычайное зрелище, и я просто не верил своим глазам. За высокой решеткой ограды прогуливались павлины и газели. Вход в парк был не заперт. Ни сторожа, ни охранника — меня даже никто не остановил. Я прошел через лужайку, взлетел по ступеням и оказался во Дворце Тысячи Мраморов.
Я попал в большое светлое помещение, выдержанное в серых тонах. Все было из мрамора разных оттенков и рисунков: с розоватыми прожилками и голубоватыми линиями или с небольшими темными вкраплениями — и создавало смешанное ощущение тяжеловесности и холодной красоты. Особенно поражало то, что в зале стояли сотни статуй, белых и изящных, — фигуры мужчин и женщин в стиле ренессанса, словно перевезенные сюда из какого-нибудь флорентийского палаццо.
Я прошел сквозь мраморный лес. Казалось, меня сопровождали спокойные, призрачные взгляды статуй. На противоположной стороне зала я заметил двери, выходившие во внутренний двор, над которым нависал каменный балкон. Я вышел в патио. Его окружали высокие стены с окнами, украшенными тонкой каменной резьбой. Мраморный дворец представлял собой крепость, внутри которой находился островок прохлады и покоя. Этот дворик был сердцем сооружения, смыслом его существования. Окна, каменные перила, резные колонны не имели ничего общего ни с индийской, ни даже с викторианской архитектурой. Мне снова почудилось, будто я хожу по итальянскому дворцу эпохи Ренессанса.
Сад, куда вели мраморные ступени, состоял из тропических растений. Под легким ветерком колебались струи фонтанов. Это фантастическое место казалось призрачным, в нем царило спокойствие и одиночество, навевавшее мысли о гареме, покинутом его обитательницами. Кое-где стояли статуи, они подставляли изгибы своих тел под лучи редко заглядывавшего сюда солнца. Неужели я действительно в Калькутте, в самом центре неописуемого хаоса? До меня долетели негромкие крики птиц. Я скользнул в крытый проход, окаймлявший патио. И тут же заметил подвешенные к стенам деревянные клетки, где хлопали крыльями белые птицы.
— Это вороны, белые вороны. Очень редкие птицы. Я развожу их здесь вот уже несколько лет.
Я повернулся. Передо мной стояла Мэри-Энн Сенисье, такая, какой я себе ее и представлял: седые волосы собраны в пышный высокий пучок, лицо белое как бумага. Бросался в глаза только ее рот, напоминавший твердый, сочащийся кровью плод. У меня в голове все помутилось, ноги подкосились. Я хотел заговорить, но рухнул на мраморную ступеньку, и меня буквально вывернуло наизнанку. Еще несколько минут я кашлял и выплевывал желчь. Наконец я пробормотал, едва справляясь со спазмом в горле:
— Из… извините меня… я…
Мэри-Энн разом положила конец моим мучениям:
— Я знаю, кто ты, Луи. Мне звонила Нелли. Очень странно, что мы с тобой встретились. — Потом добавила более ласковым голосом: — Луи, мой маленький Луи.
Я вытер выступившую на губах кровь и поднял глаза. Моя настоящая мать. Меня захлестывало волнение, я не мог говорить. Она вновь заговорила бесцветным голосом:
— Твой брат спит там, в глубине сада. Хочешь его видеть? У нас есть чай.
Я утвердительно кивнул. Она хотела помочь мне встать, но я отстранил ее и поднялся сам, расстегнув ворот рубашки. Я прошел на середину патио и раздвинул ветви растений. За ними я увидел несколько низких диванов, множество подушек и серебряный поднос с дымящимся медным чайником. На одном из диванов спал мужчина в длинной индийской рубахе. На его безволосом, белом как мел лице будто кто-то процарапал тоненькие морщинки. Он лежал в позе маленького ребенка, но казался старше мрамора, окружавшего его со всех сторон. Незнакомец походил на меня: те же следы вырождения на лице, тот же высокий лоб и усталые, запавшие глаза. Однако его телосложение не имело с моим ничего общего. Под тканью угадывались его невероятная худоба, его узкие плечи. На уровне грудной клетки виднелись очертания повязки, из вышитого выреза рубашки торчали волокна бинта. Фредерик Сенисье, мой брат, живущий от одной пересадки сердца до другой.
— Он спит, — прошептала Мэри-Энн. — Если хочешь, мы его разбудим. Последняя операция прошла очень хорошо. Ее сделали в сентябре.
У меня в памяти возникло лицо маленькой Гомун. Откуда-то из глубины поднялась щемящая тоска. Мэри-Энн говорила — и слова ее звучали так, словно внешний мир для нее давно перестал существовать:
— Только он может поддерживать в нем жизнь, понимаешь?
Я тихо спросил:
— Где находится блок?
— Какой блок?
— Операционный.
Мэри-Энн ответила не сразу. В нескольких сантиметрах от меня слышалось ее старческое дыхание.
— Внизу, в подвале дома. Никто не должен входить туда. Ты даже не представляешь себе…
— Когда он туда спускается?
— Луи…
— В котором часу?
— Около одиннадцати.
Я все смотрел на Фредерика, ребенка-старика, грудь которого вздымалась от неровного дыхания. Я не мог оторвать взгляд от повязки, выпиравшей из-под его рубашки.
— Как можно проникнуть в лабораторию?
— Ты сошел с ума.
Я уже успокоился. Мне казалось, что я чувствую, как по моим венам ровными толчками бежит кровь. Я повернулся и пристально взглянул на мать.
— Можно ли как-то проникнуть в этот чертов оперблок?
Мать опустила глаза и прошептала:
— Подожди.
Она прошла через дворик и через несколько минут вернулась, сжимая в руке связку ключей. Она сняла с кольца и протянула мне один-единственный ключ, глядя на меня ласково и потерянно. Я схватил железный стержень, потом произнес:
— Я вернусь сегодня вечером. После одиннадцати.
56
Мраморный дворец, полночь. Я спускался по ступеням, погружаясь в волны тяжелого густого запаха. Это был запах самой смерти, запах вытекавшей из тела жизни, запах мира теней, такой сильный, что казалось, он сам собой проникает в поры моей кожи. Кровь. Потоки крови. Я вообразил омерзительную картину: полотно, где на темно-красном фоне разбросаны розоватые волнистые линии, алые разводы, коричневые струпья.
Спустившись по лестнице, я наткнулся на дверь холодильной камеры, запертую на железный замок. Я воспользовался ключом, который дала мне мать. Снаружи было совсем темно. Однако я сразу узнал силуэт, скользивший вниз по ступеням. Зверь возвратился в свое логово. Тяжелая дверь отворилась. Стиснув в руке «Глок», я вошел в лабораторию своего отца.
Там было довольно прохладно. Мне сразу же стало понятно, в какое жуткое место я попал. Я очутился среди фотографий Макса Бёма. В помещении, отделанном кафелем и освещенном неоновыми лампами, был целый лес трупов. Они свешивались с острых крюков, воткнутых в их щеки, лицевые хрящи, глазницы, и зловеще поблескивали в белесом свете. Все это были трупы маленьких индийцев. Они тихонько покачивались и с легким скрипом поворачивались вокруг своей оси, показывая мне раны, нанесенные безумцем: вскрытые грудные клетки, многочисленные разрезы, исполосовавшие все тело, суставы, виднеющиеся в темных провалах мышц, торчащие головки костей… И всюду кровь. Ее высохшие потоки словно покрывали тела слоем лака. Неподвижные ручейки застыли на кожных покровах причудливыми узорами. Лица, торсы, промежности были забрызганы кляксами бурых чернил.
