Грег Айлс - Кровная связь
– Все это очень интересно, но не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Во вздохе Кайзера явственно слышится усталость.
– Кэт, очень многие в оперативной группе сердиты на вас. Я не принадлежу к их числу, верите вы этому или нет. Я полагаю, вам удалось глубоко проникнуть в суть этого дела. Может быть, вы даже не отдаете себе отчета в том, насколько глубоко. Мне также известно, что вы оказали большую помощь Шону Ригану в расследовании одного из серийных убийств, все лавры за раскрытие которого достались ему.
– Кто вам это сказал?
– Шон.
– Какая неожиданность!
– Он действительно заботится о вас, Кэт. Внебрачные связи нелегко даются каждому. Но Шон считает, что вы гений.
Мужчины, когда им что-нибудь нужно от женщины, всегда в первую очередь пускают в дело лесть. И Джон Кайзер – не исключение. Угрозы пойдут в дело позже.
– Я не гений, я просто одержимая.
– Как бы то ни было, это дает нужный результат. Шон сказал что сегодня вечером кто-то пытался вас убить.
– Угу.
– Вы знаете, кто это был?
– Не-а.
– Это вы так изображаете из себя Гэри Купера?[21]
Я не могу не улыбнуться, пусть даже через силу.
– Не-а.
– Как вы считаете, покушение на вашу жизнь может быть как-либо связано с убийствами в Новом Орлеане? Или с вашей работой по раскрытию этих убийств?
– Нет.
– Почему нет?
– Я занимаюсь здесь совсем другим делом. Личного плана.
– Личного плана… – Кажется, Кайзер обдумывает мои слова. – Вы уверены, что это не связано с вашей работой в Новом Орлеане?
– Невозможно быть уверенным в чем-то на сто процентов. Но я почти уверена, что нет, не связано.
– Вы говорили доктору Малику о покушении на вашу жизнь?
– Да.
– А он не предположил, что может существовать связь между этой попыткой и убийствами в Новом Орлеане?
Внезапно у меня появляется такое чувство, что Кайзер записал на пленку каждое слово из моего разговора с Маликом и сейчас, задавая свои вопросы, лишь проверяет, насколько я честна с ним.
– Я спросила его о том же. И он мне ответил: «И да, и нет».
– Кэт, я хочу, чтобы вы вернулись в Новый Орлеан. Каким-то образом вы связаны с этими убийствами. Вы ведь и сами это понимаете, не так ли?
В голосе Кайзера слышатся искренность и прямота, которые говорят, что он действительно беспокоится обо мне.
– Я согласна с вами в том, что Малик запал на меня, о'кей? Но если он звонил мне сегодня вечером с Вест-Бэнк в Новом Орлеане, то никак не мог стрелять в меня на острове ДеСалль за тридцать минут до этого. Это физически невозможно.
– Я пока не уверен, с чем нам пришлось столкнуться, – признается Кайзер. – Но я знаю, что Натан Малик замешан в этих убийствах.
– Вероятно, он знает больше, чем говорит. Но если вы хотите узнать, что известно ему, то намного больше шансов добиться этого, если я поговорю с ним с глазу на глаз, без того чтобы вы подслушивали наш разговор.
– Вы собираетесь разговаривать с ним снова?
– Если он позвонит мне.
– Гм-м…
Мне почему-то кажется, что Кайзер предпочел бы вести это расследование по-своему, в то время как его коллеги по оперативной группе явно предпочитают более прямолинейный подход.
– Вы прослушиваете мой сотовый телефон?
– Нет. Пока нет, во всяком случае.
Если Кайзер говорит правду, то мой сотовый не прослушивается только потому, что он еще не получил на руки распоряжения суда или просто не имеет в своем распоряжении технических средств для этого. Но скоро у него будет и то, и другое, можно не сомневаться.
– Для чего вы ездили на остров ДеСалль? – спрашивает он. – Это все то же самое ваше личное дело?
– Я пытаюсь разузнать кое-что о своем прошлом.
– О вашем отце?
– Откуда вы знаете?
– Просто я делаю выводы из вашей беседы с Маликом у него кабинете. Вы узнали что-нибудь важное?
Я вовсе не намерена излагать Кайзеру омерзительную и жалкую историю моего детства.
– Ничего такого, что имело бы отношение к вашему расследованию.
– В общем, меня обеспокоил тот факт, что личное дело Люка засекретили, и я предпринял некоторые поиски самостоятельно.
Сердце замирает у меня в груди.
– И что же вы обнаружили?
– Люк Ферри служил в подразделении под названием «Белые тигры». Они незаконно вторгались на территорию Камбоджи в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. Все подробности, конечно, мне выяснить не удалось, но нет сомнений в том, что в течение этого времени «Белые тигры» совершали военные преступления. Военно-юридическое управление дважды предпринимало попытки провести расследование, но в конце концов все обвинения были сняты. Все это слишком явно бросало тень на правительство. Тем не менее мне удалось выяснить, что некоторым ветеранам «Белых тигров» после войны были предъявлены обвинения в незаконной торговле героином. Некоторые процессы состоялись уже в самом конце восьмидесятых годов. Ваш отец был убит в восемьдесят первом, так что я ничего не исключаю.
Меня подмывает рассказать Кайзеру о том, что отца застрелил мой дед, но что-то заставляет меня сдержаться.
– Вы обнаружили какую-нибудь связь между Маликом и наркотиками?
– Да. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году Малик пытал вьетнамского пленного с применением наркотиков. Он тогда был санитаром, помните? Очевидно, он сделал так по приказу своего непосредственного начальника. Его также арестовывали за то, что он торговал лекарствами с армейских складов на черном рынке в Сайгоне. Позже обвинения были сняты, и он вернулся в свою часть. Без каких-либо объяснений.
– Малик входил в состав «Белых тигров»?
– У меня нет таких сведений. Но в широкомасштабной операции по торговле наркотиками должно быть задействовано множество людей по всей стране. Я снова вынужден повторить, что пока не уверен в том, с чем нам пришлось столкнуться здесь.
– Что бы это ни было, я не думаю, что убийства в Новом Орлеане или смерть моего отца имеют какое-то отношение к наркотикам. Не думаю, и все.
– Тогда с чем они связаны?
С растлением и насилием над детьми, вот с чем.
– Я не знаю, Джон. Вы хотите сказать мне что-нибудь еще?
– Будьте осторожны, если придется снова разговаривать с Маликом. Вы легко можете переступить черту, за которой начинается укрывательство и соучастие.
Я даже не даю себе труда ответить на эти слова.
– Я должен был сказать вам это, Кэт. Я хотел бы приставить к вам вооруженную круглосуточную охрану из числа сотрудников ФБР.
– Нет.
– Вы даже не заметите, что мы рядом.
– Послушайте, ведь ни одна женщина не погибла, верно? Этот убийца угрожает только мужчинам.
– До сегодняшнего вечера, когда стреляли в вас, я бы согласился с этим. Мы очень хорошо умеем обеспечивать охрану, Кэт. Никто и никогда не узнает, что мы вас охраняем.
– Малик узнает. Не знаю, как, но узнает непременно. И тогда он не подойдет ко мне и на пушечный выстрел.
Долгое молчание.
– Скажите мне, почему вы так хотите поговорить с ним.
– По правде говоря, я не знаю, почему. Ему просто известно что-то, что должна знать и я. Я это чувствую.
– Вспомните, что любопытство погубило кошку.
Я испускаю неподдельный стон.
– Да, но у кошки ведь девять жизней, помните?
Ответ Кайзера очень похож на прощание.
– Насколько я понимаю, вы уже использовали бо́льшую часть отпущенных вам.
– Мне нужно идти, Джон. Я сообщу вам, если узнаю что-нибудь важное.
Я даю отбой до того, как он успевает сказать хоть слово.
Глава тридцать пятая
Маслянистая пленка, которую река оставила на моем теле, пахнет серой, и мне хочется избавиться от нее. Я поворачиваю краны, и вскоре из душа уже течет горячая вода. Снова стянув через голову футболку, я залезаю в ванну и встаю под струи обжигающего кипятка.
Если не считать поездки на остров – когда я попросту пребывала в шоке, – у меня не было времени поразмыслить над тем, что рассказал сегодня днем дедушка. Критически поразмыслить, во всяком случае. Я сказала Майклу правду: как только я перестаю принимать лекарства, логическое мышление отказывает мне начисто. Равно как и кратковременная память. Но когда дед сказал, что это он убил папу, мне показалось, что последний кусочек головоломки встал на место, завершая картину, которая большую часть жизни оставалась для меня скрытой. Вот только эта история эмоционально резонирует с моим прошлым, по крайней мере таким, каким я его помню. По словам Майкла, признать, что отец растлевал и насиловал меня, – значит признать, что он никогда не любил меня. Полагаю, он прав, поскольку растление ребенка означает использование его для собственных нужд. Но разве не мог папа любить меня независимо от этого? Разве не мог он любить меня, будучи при этом просто не в силах не прикасаться ко мне? Или я всего лишь стараюсь выдать желаемое за действительное?
