Измайлов Андрей - Время ненавидеть
– Короче, это – волапюк! – рассердился на себя, болвана, Гребнев. Слово это он выудил недавно, грызя гранит истмата. Сессия на носу. Он и грыз. Полез в словарь иностранных слов, чтобы проверить себя, верно ли он трактует слово «волюнтаризм». Проверил. Верно. Заодно выудил «волапюк». И включил в свой словарный запас – щегольнуть перед Пестуновым или Парина прижучить. Вот и для Сэма пригодилось:
– Это – волапюк!
– Да-да. Я понимаю.
– Не-ет. Ты не понимаешь. Ты мно-огого не понимаешь. Что такое «волапюк»?
Сэм виновато пожал плечами, сохраняя в глазах все то, что изображал до перемены гребневского тона. Гребнев переменил тон, но это дело Гребнева. Больные вообще очень раздражительны. Лучше им во всем поддакивать.
– Возьми словарь. Полистай.
Сэм пожал плечами уже более независимо. Капризы больного! Он, Сэм, и не обязан их выполнять, но чего не сделаешь ради одноногого инвалида.
Естественность поведения подразумевает прежде всего бесконтрольность. Когда же под контролем чужого взгляда надо вести себя естественно, то получается… неестественно.
Массу движений проделал Сэм – неуклюже-непринужденных, – пока вытаскивал словарь подарочного Даля с полки. Полистал:
– Здесь нету…
– И быть не может. В словаре Даля не может быть. Видишь ли, Гриша, волапюк – это такой язык, придуманный для международного общения. А изобрел его Иоганн Шлейер уже после того, как Даль составил свой словарь.
– Да-да. Понимаю.
– А еще «волапюк» означает – набор пустых, бессодержательных фраз. То, что ты накорябал и принес мне, как раз и означает волапюк.
– Да-да. Понимаю.
– А в словарь Даля тебе не мешает заглядывать почаще. Хотя там и нет слова «волапюк».
– Да-да. Понимаю.
– Там ты найдешь как раз более десяти тысяч…
– Да-да. Понимаю. – Вот теперь у Сэма прозвучало иначе. И в голосе, и в мимике (вернее – в отсутствии ее), и в глазах – честнейших – заварилась куча-мала мыслей и чувств. То ли испуг: ай, попался! То ли облегчение: наконец-то нашлось, пусть и не он сам ее нашел! То ли надежда: возьмут в долю, чтоб не продал?! То ли нетерпение: да что же там, что же?! Всего понемногу.
– … как раз более десяти тысяч, – повторил Гребнев,- которые твои афористы накопили за пять лет. Я имею в виду высказывания афористического жанра, как ты изящно выразился в своем волапюке.
Теперь они сразу поменялись ролями. И тот и другой поняли, о чем речь. Но теперь Гребнев в свою очередь сделал невинные стеклянные глаза чучела, хотя внутри нарастало предвкушение: сейчас! вот сейчас!
– Только ты не заглядывай в Даля у меня дома, ладно? Ты у себя дома заглядывай в Даля. Он у тебя и полней: словарный запас богаче. У тебя ведь третье издание? Ну вот, там есть слова, которые…
– Да-да. Я знаю!
– Не сомневаюсь. Теперь возьми стульчик. Ну, инвалид тебя просит, окажи такую маленькую услугу. Молодец! Теперрь… а то мне, инвалиду, никак… поставь-ка этот словарик на полку. Нет, на самую верхнюю. Чтобы никто не достал без стульчика. Молодец! А теперь!
… Да, Сэм не врал, когда сказал «Я знаю!» о более полном словарном запасе в издании Даля под редакцией Бодуэна де Куртене. Что и продемонстрировал, падая всем своим большим, рабочим, мускулистым, тренированным телом со стула – немногосложно, громко и в сердцах.
Совсем не хотелось Гребневу калечить рабкора. Потому Гребнев и отруководил про стульчик так, чтобы с этого стульчика, стоявшего именно так и именно там, человек рухнул именно на тахту, именно при этом не долбанувшись затылком об стенку. Так Гребнев прикинул возможную траекторию, еще раз прикинул. Понял, что Сэму некуда больше деваться, как именно на тахту, – и только тогда подсек костылем ножку стула.
Сэм как раз поставил словарь и собирался повернуться. Очень неустойчивая поза. Сродни той, в которой пребывал Гребнев посреди слякотной дороги. Вот тут-то Гребнев оперся спиной о стенку и подсек ножку стула костылем.
Сэм баттерфляем кинул руки вперед, еще раз кинул.
Р-рух-х!
Гребнев рассчитал правильно. И хоть подстраховал, но это оказалось излишним. Сэма подбросило на пружинной плоскости и вообще не ушибло. Только перепугало. Или разозлило. И то и другое, вероятно. Сэм задышал глубоко и громко. В полной тишине. После грохота и выкрика – тишина. Только очень слышно дышал Сэм. Задохнулся.
– Кислорода не хватает? – осведомился Гребнев. – В детстве своем обездоленном не надышался? Дыши, дыши. Проказник! Шалунишка! Афорист!
Сэм с выражением «ну, вы меня достали! ну, я долго терпел!» стал угрожающе подниматься с тахты, бугря мышцы, которым место в кинофильмах из ненашей жизни. Куда только делись вежливость и стеснительность! Да никуда не делись. Тут и были. Интересное сочетание – угрозы и стеснительной вежливости. «Очень неприятно, однако ничего другого не остается, как вас придушить, вы уж извините великодушно».
В кинофильмах из ненашей жизни такими как раз бывают восточные злодеи. Только у них улыбка шире, а глаза уже.
Гребнев подождал, пока Сэм возьмет его за воротник и рванет на себя. Тогда только Гребнев коротко ткнул пальцем под ребро – снизу вверх.
Сэм сказал: «Ак-к-к!», разжал кулак и упал обратно на тахту. Дыхание сломалось, из глубокого и злого стало мелким и беспомощным. «Ак-к! Ак-ак-ка-а…».
Заверещал телефон.
Гребнев в два костыльных маха достиг столика, сдернул трубку. Остро захотелось, чтобы это вдруг оказалась Валентина. Подсознательно. Победил огромного, сильного – и тут же звонит красивая женщина. Комплекс павлина – он в каждом мужчине, независимо от стати и сути. Подсознательно. Остро, захотелось, чтобы…
Мало ли что кому захочется! Звонил Парин:
– Вы уже написали?
– Что я вам должен написать?
– Мне лично – ничего. И оставьте этот тон!
– Какой тон?
– Вот этот вот. Где ваш материал?
– Какой материал?
– Запланированный. Двести строк. На четвертую полосу. Про юбилей старейшего жителя.
– Слушайте!!! То вам его не надо, то вам его срочно надо! Сегодня суббота! Какой материал, если редакция не работает? Вы что?!
– Редакция работает! И завтра будет работать! Это вы не работаете! Вам наплевать, что завтра выборы! Вы думаете, в такой день редакция будет прохлаждаться, как некоторые?! У нас внеплановый праздничный номер пойдет! Так вы бы хоть на четвертую полосу свои двести строк представили! Уж на первую-вторую-третью мы всем коллективом что-нибудь сообразим!
(Ах, Парин еще и саркастичен?! Ах, так?!).
– А почему двести?! Не двести, а всю полосу! Ну-ка, дайте редактора!
– Гребнев! Вы что, совсем ориентацию потеряли?! Редактор в области! Он же от нашего района выдвинут в область! За газету отвечаю я! И пока я отвечаю за газету…
– Я договорился с редактором на целую полосу!
– Она у вас готова?
– А она вам очень нужна? – съядовитил Гребнев.
– Мне лично – не нужна. Материал нужен газете. Вы в газете работаете, и вам запланировано в праздничный номер двести строк на четвертую полосу!
– Я не работаю, я сижу на больничном!
– Правильно! А потом вы еще на две недели попроситесь на сессию. А работать не собираетесь!
– Я сижу на боль-нич-ном! У меня нога в гип-се!
– Вы так сидите, что вас невозможно застать дома!
– Ну, конечно! Я, несмотря на болезнь, бегаю трусцой! Для здоровья! Ежедневно. Двадцать километров.
– Оставьте этот тон!
– Да какой-такой тон?!
– Вот этот вот! Я вас убедительно прошу в течение сегодняшнего дня представить материал на двести строк. После обеда я подошлю кого-нибудь. Вы поняли?! Я вас убедительно прошу, как ваш непосредственный начальник…
– Это вам кажется, что вы просите убедительно. Я бы не сказал, что вы меня убедили!
Треснул трубкой по рычагам. Хватит! Вернемся к Сэму.
Сэм, как заправский футбольный симулянт, «выпрашивал пенальти». Дыхание восстановилось, но он его утишил совсем и вообще лежал живописно: убит я, убит!
– Вставай, – сказал Гребнев. – Встань! Что, никак? Могу дать костыли. Которые ты принес вчера. Тебе они могут понадобиться, а у меня еще одни есть, свои. А это не мои. Мои были грязные и мокрые. Ты принес вчера чистые и сухие. Сам встанешь? Или помочь?
Сэм обошелся без помощи Гребнева. Еще поизображал, сколь тяжела нанесенная травма и сколь героически он преодолевает ее последствия. Но поднялся.
Гребнев попытался поймать его взгляд – честнейший и удивленный. Не поймал.
«Не врите!». Действительно, сказать это убежденному вруну в глаза – непросто. Но еще трудней приходится самому убежденному вруну, когда ему все же говорят: «Не врите!». И деваться вроде некуда, и выбора нет, как только не врать. А очень трудно.
Сэму было очень трудно…
Толкнул-то зачем?! Там на дороге, позавчера. Зачем?!
