Виктор Каннинг - Дерево дракона
Что ж, может быть, ей действительно нужно было выйти замуж за банковского служащего, обзавестись двумя детишками и прислугой и приглашать маму раз в неделю на чай…
«Да, я люблю его. Его нельзя не уважать, и…»
«Да он нормальный, мать. Такой же, как и мы. Стоит вместе со всеми в трактире и ждет, когда ему нальют кружку. Он славный малый и вовсе не виноват, что Господь дал ему кожу другого цвета, не как у нас. Не волнуйся ты, мать, он сумеет позаботиться о нашей девочке».
Помнит она и слова сестры, с которой делила спальню, когда приезжала домой на выходные: «Знаешь, сестричка, я просто не представляю, как ты можешь позволять ему дотрагиваться до себя». Эти слова приводили ее в бешенство.
Зато старший брат, который был уже женат и работал в железнодорожных мастерских, суровый, но очень добрый, говаривал: «Выходи за него, детка. Если тебе хочется, так ни о чем не думай, выходи. Только знай, жизнь не всегда бывает сахар. А мать переживет, свыкнется. Ты же знаешь, она всегда так – еще не потеряла, а уже плачет. Выходи за него и живи, как захочешь. Сама решай, никто не сделает этого за тебя».
И у каждого была своя точка зрения, только Хадид, казалось, понимал их всех. За одно только это она должна быть благодарной ему навсегда… Благодарной и преданной.
"Твоя семья такая же, как сотни семей у меня на родине.
Именно из таких людей и состоят народы…, из бедных и честных. Они с недоверием относятся к чужакам только потому, что и должны так относиться к ним. Ведь у них достаточно и своих проблем, чтобы еще понимать и чужие. У них свои страхи, свои трудности, но все это, по крайней мере, доступно их пониманию. Так зачем же им вникать в чужие проблемы? Впрочем, ты уже рассталась с ними и обратного пути нет…"
Интересно, что скажут ее родные теперь, прочитав новости в газетах? А может, ничего и не скажут? Просто каждый подумает свое. Мать, состарившаяся, но все такая же деловитая, наденет шляпку, возьмет хозяйственную сумку и отправится в мясную лавку…, и будет плотно сжимать дрожащие губы при встрече с соседками, которые, должно быть, уже тоже прочли новость в газетах, сидя утром за своими грязными от объедков кухонными столами… Мысленно представив себе эту картину, Мэрион вдруг ощутила острую тоску по дому. Он был так далеко и в то же время так близко. Что бы ты ни делала, подумала она про себя, ничто не сможет притупить эту боль… Ты можешь посылать им деньги, но они не возьмут много. Ты можешь писать им, но ни в одном письме тебе не удастся выразить то, что хочется. Возврата нет. Мэрион Хит умерла. Умерла давно. Вместо нее появилась Мэрион Шебир. Но теперь и часть Мэрион Шебир тоже умерла. Только теперь она со всей очевидностью поняла, что не должна была уезжать из Туниса. Но уже было поздно. Ей отведена определенная роль, и она должна ее играть до конца.
Уставив взгляд в переборку палубы, она вслух проговорила:
– Проклятые Хадид и Моци. Ненавижу обоих. – Потом, перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в подушку, вдруг почувствовала, как у нее, как когда-то у матери, задрожала верхняя губа, а по щекам побежали давно сдерживаемые слезы.
Глава 2
Они не доставляли неприятностей. В одиночестве завтракали и ужинали в кают-компании и уходили. Большую часть времени проводили в своих каютах или на палубе под тентом. Но даже собираясь вместе, они почти не разговаривали. Мадам Шебир читала книгу, попавшуюся ей под руку в кают-компании, а Хадид, укутав шею шарфом, почти все время спал.
Полковник Моци, которого события последних дней, казалось, вовсе не трогали, не читал и не спал, а весь день с интересом наблюдал за тем, что происходит вокруг. Время от времени его неуемная натура не выдерживала, и тогда он вскакивал с места, принимаясь вышагивать взад и вперед по отведенному для пленников пространству, словно дикое животное, заключенное в клетку. Двое других не обращали на него внимания, так как, по-видимому, хорошо знали его и давно привыкли к подобным вещам. В свою каюту он обычно уходил последним, а сразу после ужина возвращался на палубу, и в пурпурном мраке надвигающейся ночи еще долго светился огонек его сигареты.
В первый же вечер после ужина Джон удалился в каюту, которую занимал на двоих с Имреем, и написал отчет о проведенном дне, а также весьма подробный доклад, который намеревался отправить Бэнстеду. Его просили быть начеку и наблюдать за всем происходящим, но так как он и малейшего понятия не имел о том, чего от него ждут и что именно он должен увидеть, он решил записывать на бумаге все, даже мало-мальски показавшееся ему примечательным. Перечитывая свои заметки, адресованные Бэнстеду, пытаясь поставить себя на его место и представить, что могло бы заинтересовать того более всего, он так и не нашел ничего, за исключением разве что его замечаний относительно мадам Шебир.
"Ее поведение, признаться, некоторым образом озадачило меня.
Ее не было с Хадидом и Моци в тот момент, когда они были захвачены на высотах Эль-Геффы. То, что они могут быть истощены физически и морально после того, как неделю находились в бегах, я еще могу понять. Однако я не вижу в них ни малейшего признака усталости или упадка духа. Зато мадам Шебир производит впечатление человека, находящегося в крайней степени душевного напряжения. А ведь нам известно, что в момент их поимки она находилась в Тунисе, после чего сразу же вылетела в Кирению, чтобы воссоединиться с мужем и добровольно принять решение разделить с ним его участь.
Насколько вам известно, я не знаток женской психологии, да и психологии вообще, но, мне кажется, если вы добровольно приносите себя в жертву и по собственной воле выбираете заключение, это выглядит более чем странно, когда вы бросаетесь со злобными нападками на первого же попавшегося вам на глаза надзирателя (тут имеется в виду моя несчастная персона)".
***Джон запер отчет в портфель и задумался. Мысли его неотвязно крутились вокруг этой женщины. Весь день она просидела под навесом в своем желтом льняном платье и легком шелковом шарфе, накинутом на плечи. Он видел, как в какой-то момент она скинула сандалии. Эта незначительная деталь сразу же перенесла ее в категорию обыкновенных женщин, которых Джон встречал и раньше. Они всегда делают так – сбрасывают туфельки под столом в ресторане или во время'" спектакля в театре…, а потом вы должны ползать на карачках с зажигалкой в руках и искать их в темноте. Он вдруг почувствовал легкий приступ раздражения. Какая же она все-таки дурочка. Ни одна английская девушка, у которой есть хоть капля здравого смысла, ни за что бы не вышла за Хадида.
К тому времени, когда он окончил Оксфорд и поступил в Лондонскую школу экономики, стало уже вполне очевидным, что впереди его ждет. В Кирении был убит и возведен в сан великомученика его отец, и было ясно, что Хадиду уже не избежать тяжелой мантии национального лидера на своих плечах. Ее, по-видимому, не интересовали его деньги, лишь внешность и личные достоинства. Только девушка, никогда не имевшая несчастья прочесть хотя бы одну газету, могла не знать, к чему все это приведет.
Джон вышел на палубу глотнуть свежего воздуха. Стояла теплая ночь, с севера дул слабый ветерок. «Данун» шел через пролив, взяв курс на юго-запад. Джону казалось, что он почти чувствует запах земли, лежащей далеко-далеко от них по правому борту…, этот отдаленный запах Испании, впитавший в себя бесконечное множество ее пряных, колоритных ароматов. Почти вровень с ними проплыла стая дельфинов. То и дело выныривая, резвящиеся животные рассекали фосфоресцирующую поверхность, поднимая вверх целые снопы зеленых брызг. На капитанском мостике мерцал огонек, а позади них над темными водами стелилось продолговатое облачко, оставленное дымовой трубой «Дануна».
На палубе под тентом он заметил огонек сигареты, осветивший на мгновение лицо полковника Моци. Тот стоял, прислонившись к парапету и обратив лицо к морю. Искоса взглянув и заметив Джона, спокойно проговорил:
– Майор Ричмонд?
Джон остановился:
– Слушаю вас, полковник.
– У Хадида сильно болит горло. Он время от времени страдает от простуды. Вот рецепт, он очень простой…
Он сунул руку в карман кителя и протянул Джону скомканный листок бумаги. Джон взял его:
– Я передам это в лазарет. Там приготовят лекарство.
– Благодарю вас.
Джон хотел уйти, но полковник вдруг повернулся к нему и, выставив вперед дымящийся мундштук, указал им на орудийную башню. Возле нее, едва различимая в потемках, вырисовывалась фигура вооруженного матроса.
– Неужели вся эта охрана действительно необходима? Возле наших кают, возле кают-компании, пока мы едим, и здесь?
– Боюсь, что да.
Полковник тихо рассмеялся:
– Неужели вы думаете, мы решимся что-нибудь предпринять? И что, по-вашему, вообще можем сделать? Вывести из строя мотор? Или прыгнуть за борт?
Джон улыбнулся. Вопросы прозвучали с явной иронией. В них не чувствовалось ни тени недовольства, и Джону показалось, что полковник просто склонен немного поговорить.
