Сергей Арбенин - Собачий бог
Ее дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят — такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды — ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за поселком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, — и опять появилась на привокзальной площади. Живучая, однако.
Скоро и она умрет. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нем.
Тогда земля перевернется, поменявшись местами с небом, и живые станут мертвыми, а мертвые — оживут.
Так думал Степка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, — все это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Степка знал, что когда наступит конец времен, этих людей ничто не спасет. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают ее живое черное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тайгу не с миром. Заслонят их. И не станет живых душ.
Может, так будет. А может, и нет.
Надо было приготовиться к последнему плаванью. Разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.
Но сил не было.
Вздыхал Степка и понимал одно: смерть приходит, однако.
Черемошники
— Але-он! Але-он! Але-он!.. — заунывно слышалось с улицы.
— Слышишь? — Сказала баба. — Опять твой жених пришел.
— Ну и что, — сказала Аленка.
Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.
— Але-он! Але-он!.. — заунывно звал мальчишеский голосок.
— Ну, чего кричит… Выйди к нему, что ли.
— Не пойду, — сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.
— О-ох, художница… — вздохнула баба.
— Але-он! Але-он!.. — глухо ныло за окном.
— Да чтоб ты пропал! — не выдержала баба. — Иди скажи, что не выйдешь — а то ведь до вечера звать будет.
Аленка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:
— Сейчас скажу.
Она отставила рисунок, критически оглядела его.
— Ох, художница! — уже сердито сказала баба. — И пальцы все вымазала, и нос… Вон, даже язык синий!
— Ну и что, — сказала Аленка. Выпрыгнула из-за стола и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.
— Ай-яй-яй… — проворчала баба вдогонку. — Хоть бы нос вымыла — жених-то увидит!
— У него у самого сопли висят! — крикнула Аленка и прилипла носом к стеклу.
За оградкой палисадника, в сугробе, стоял мальчик. Увидев Аленку, засветился от радости, втянул носом белую соплю, поправил сползавшую на глаза шапочку.
— Аленка! — закричал обрадовано. — Выходи!
— Не выйду! — крикнула Аленка и даже головой помотала — косички разлетелись в разные стороны.
— А чего? — обиженно спросил мальчик.
— Не хочу!
Он снова шмыгнул носом, вытер его рукавицей.
— Выходи. На Джульке покатаемся…
Аленка скосила глаза: Джульки не было видно. Да и вообще на дороге никого не было, только за соседским забором хрипло лаял Малыш.
— Але-он! — завел свое жених. — Выходи-и!..
Аленка вздохнула. Делать все равно было нечего.
— Ладно, выйду! — крикнула она и погрозила фиолетовым, выпачканным фломастером пальчиком. Это она показала, чтобы Алешка высморкался. Алешка опять засветился, снял рукавицу и закричал радостно:
— Выходи! Я счас! — и побежал куда-то вбок — наверное, запрягать Джульку.
Джулька был здоровенной беспородной псиной, кудлатой, неопределенно-коричневой масти. Грозный с виду, с тяжелым, хриплым басовитым лаем, он, бывало, пугал прохожих чуть не до обморока. Пугал — и наслаждался. Это была его собственная игра: лежать под забором тихо-тихо, прислушиваясь. Пропустит своих, знакомых, пропустит бомжа по прозвищу Рупь-Пятнадцать, который на зиму остался у здешних цыган в работниках, — а как услышит чужие, торопливые, не слишком уверенные шаги, тут же морду высунет над хилыми досочками забора, да как рявкнет мощным басом!
Прохожих словно сбивало с ног. Спотыкались, отлетали к противоположной стороне горбатого переулка, а то и падали. И тогда Джулька, не скрываясь, с наслаждением начинал лаять — и словно голос треснутого колокола разносился над переулком: «Бу-ух! Бу-ух!»
Никто из чужих, конечно, не знал, что Джулька совсем не кусался. Честно говоря, ему и лаять-то было лень. Но он знал, как действует на людей его лай, а особенно — если он высовывал над забором жуткую, огромную кудлатую голову.
Катать Алешку он не любил. Но катал, понимая, что такова уж его собачья судьба. А вот Аленку… Она была легкая, невесомая. Она нежно щекотала его за большим, как у медведя, ухом, — и он летел, грозно порыкивая на встречавшуюся на пути разную собачью мелочь, а Аленка сзади визжала и то и дело падала с санок в сугроб. Тогда Джулька, пролетев вперед, останавливался, падал на брюхо, и молча ждал, когда Аленка выберется из сугроба и снова угнездится в санках.
Аленка выбежала в переулок. Перед ней, виновато втянув голову в плечи, в своем кургузом пальтишке, из которого он давно уже вырос, стоял Алешка.
— А Джулька где? — спросила она.
Алешка длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвисшую соплю и сказал:
— Заболел Джулька.
— Как заболел?
— Ну, так… Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, — он только отвернулся.
Аленка строго посмотрела на своего «кавалера». Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:
— Пойдем посмотрим!
И зашагала вперед. Алешка плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.
Джулька — невероятных размеров кудлатый пес, — лежал в стайке, на старом половике.
— Его сюда папка перевел, — шепотом пояснил Алешка. — В будке-то холодно, вот он и перетащил.
Он шмыгнул носом и добавил почему-то:
— Один-то я бы не смог.
— Ты папку просил? — спросила строгим голом Аленка, поглаживая громадный лоб Джульки.
— Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился — страсть. А потом пошел посмотреть. Видит, — подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.
— Надо было врача вызвать, — тем же строгим голосом сказала Аленка. — Он ветеринар называется.
— Вете… ранар? — удивился Алешка.
Подумал, шмыгнул.
— Не. Соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.
— Ве-те-ри-нар! — строго повторила Аленка.
— Ну… Я и говорю… — кивнул Алешка. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.
— Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, — зашептал Алешка. — Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придирается.
Аленка оглядела уютную стайку.
— Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, еще когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал — а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу — из стайки чертова морда глядит! Черная, рогатая, с бородой! Козел, значит. Высунулся, — и глядит!
Он поежился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Аленкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.
— В общем, до сортира я тогда не добежал, — честно добавил он.
— Да ладно тебе про козлов-то… — поморщилась Аленка.
Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пес через силу попытался лизнуть ее в руку.
Аленка склонилась еще ниже. Алешка подумал — она его целует. Потом понял, — шепчет что-то. Он молчал, — боялся, что помешает.
Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пес вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.
И вдруг затих.
— Помер! — ахнул Алешка. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.
Аленка еще раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.
— Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, — сказала строго.
— Чего? — слезы у Алешки мгновенно высохли.
А Аленка уже выходила из стайки в светлый снежный день веселой деловой походкой.
Алешка заторопился за ней.
— Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?
Аленка повернулась к нему.
— Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране, где мертвые собаки.
